О чем они мечтали

«Простите нас, дорогие батя, Петр Филиппович, и мама, Пелагея Афанасьевна. При первой возможности приеду в Даниловку, и мы с Галей оформим наш брак. Тете Поле, когда нас провожали, я намекнул, но она, кажется, не поняла. Ввиду войны я решил, что скрывать не имею права.

Ваш нареченный зять Илья Крутояров».

— Вот чудотвор, — угрюмо и тихо пробубнил Половнев, закончив чтение письма. — Нареченный зять! Ну и ну! А я, значит, тесть!

— Чего такое? От кого письмо-то? — поинтересовался Блинов, не расслышав слов, но заметив, что Петр Филиппович расстроился. — Не с фронту?

— Нет, не с фронту, — отрывисто ответил Половнев. — С дороги.

— От кого же? От Васи?

— От Алеши.

А вечером, когда Пелагея пошла доить корову, Половнев сел за стол и позвал Галю:

— Ну-ка, садись… поговорить с тобой надо.

Галя села на табуретку напротив отца.

Петр Филиппович пододвинул к ней письмо Ильи.

— Читай, — угрюмо сказал он.

Галя взяла письмо и, держа его в руке, стала читать про себя; и по мере чтения все сильней дрожали ее пальцы, все больше темнело загорелое лицо. Окончив, положила листок на стол, робко взглянула на отца.

Над столом висела семилинейная лампа. Но и при ее слабоватом свете Галя отчетливо увидела каждую морщинку на милом отцовом лице, которое было сейчас холодно, замкнуто-хмуро. Отец молчал. Седоватые брови его совсем нависли над глазами, сердито блестевшими и сверлившими ее. Встретившись с его взглядом, она вдруг почувствовала себя страшно, непоправимо виноватой.

— Ну что же молчишь? — строго, но негромко спросил отец глуховатым голосом, отводя взгляд в сторону.

— А чего говорить? — еле слышно, с трудом вымолвила Галя.

Отец сдержанно, суховато спросил:

— Это правда?

— Правда. — Голос Гали дрогнул. Она готова была заплакать, но сдерживалась.

Половнев отвернулся, полез в карман за трубкой. Достав ее, начал неторопливо набивать табаком. Глядя в кисет, спросил:

— И давно вы?

Галя не ответила.

— А как же с учебой? — после продолжительной паузы снова задал вопрос Петр Филиппович. — Ведь ты же хотела осенью в город ехать… учиться. А вместо учебы — вы собрались в загс.

Галя опустила глаза, тихо ответила:

— Мы договаривались на учебу ехать вместе. Я — в университет, Илья — в сельхозинститут.

— Ну, а теперь как же? Будешь учиться-то?

— Не знаю… война же. И вы с мамой тут одни. Не могу я бросить вас.

— Об нас не думай. О себе думай, — немного смягчившимся тоном сказал Половнев. — Наше дело стариковское, а тебе — жить!

— Я и подумала, и уже подала заявление, чтобы меня приняли на заочный.

Галя совладала с охватившим ее волнением и последние слова произнесла более спокойно.

— И давно ты так решила?

— Вчера вечером.

— Почему же не сказала мне?

— Ты уже спал, когда я пришла с улицы. А утром не успела.

— А мать знает?

— Знает. Она сама и отнесла заявление Андрею Аникеевичу… он передаст его в канцелярию университета и поговорит там, если понадобится. Объяснит причину, почему я прошу перевести меня на заочный.

— Чего же объяснять? В заявлении бы и написала.

— Я коротко и написала… а он подробней расскажет.

— Стало быть, вчера ты с Андрюхой виделась?

— Да.

— Либо снова мать затевает чего-нибудь насчет сватовства?

Галя тряхнула отрицательно головой:

— Нет. Просто я просила Андрея Аникеевича помочь мне поступить на заочный.

Петр Филиппович предупреждающе сказал:

— Смотри не вздумай сама чего… Держись одного берега, туда-сюда не кидайся.

Зажег набитую трубку, пыхтя дымом, посмотрел на дочь подобревшими глазами. На этот раз и Галя взгляда не опустила.

Смущенно улыбаясь, часто моргая длинными черными ресницами, она заверила:

— Ну что ты, бать! Как же это можно! Будь спокоен.

Петр Филиппович одними полными губами своими криво улыбнулся.

— «Будь спокоен». Я был спокоен, а получилось вон что! Ну, да ладно, — вдруг как бы спохватившись, примирительно проговорил он. — Значит, так тому и быть. Я не против Ильи. Такого зятя хоть кому. И семья хорошая. С отцом его, Родионом Яковлевичем, мы всегда в мире жили. И мать у него славная, степенная… все это ничего, кабы немного по-иному… Оно конечно, война… Впрочем, что же теперь толковать о том, чего не поправишь. Матери-то не признавалась?

— Нет.

Галя зарделась густым румянцем.

— Что же делать? О письме я ей пока ничего не говорил. Может, и не надо говорить? А?

— Не знаю, батя.

— Пожалуй, не будем, — доверительным, почти просящим тоном сказал Петр Филиппович. — А то она расстроится, кричать на тебя начнет, да и мне может влететь: вот, скажет, полюбуйся, чего натворила доченька твоя любимая! Пожалеем ее… она и так по ночам вздыхает да плачет. Васю жалко ей. А тут еще и Гриша… тоже — я молчу… а он письмо прислал: добровольцем ушел в армию. Так что ты и о Грише помолчи… до поры до времени.