О чем знает ветер

– Ни с одним. В моем времени существуют музыкальные записи – включай когда вздумается и слушай сколько влезет.

– Как граммофон?

– Ну да, вроде того. Только гораздо лучше.

– Кто твои любимые композиторы?

– Клод Дебюсси, Эрик Сати, Морис Равель.

– Понятно. Французов предпочитаешь.

– Что за намеки? Мне просто нравится фортепьяно. У меня слабость к той эпохе. И меня завораживает обманчивая простота.

– Хорошо. А что тебе в моем времени не по вкусу?

– Одежда. Особенно нижнее белье. Ужас до чего неудобное. Столько всего приходится на себя напяливать.

Томас подозрительно затих. Кажется, я его смутила. После всего случившегося между нами он нет-нет да и удивлял меня. Страстный – и при этом застенчивый; пылкий – но сдержанный. Интересно, это он один такой исключительный, или в начале двадцатого века все мужчины были таковы, скованные понятиями о чести и внешних приличиях?

– Опять же изрядная экономия материи, – выдал Томас, предварительно кашлянув.

– Заметил, значит! – поддразнила я. Снова напряглись соски и низ живота.

– Я пытался не замечать. Игнорировать эти два крошечных треугольничка с перемычкой, что обнаружились у тебя под брюками. И проколотые уши, и многое другое. Мне даже удавалось. Само твое присутствие было столь немыслимо, что детали в счет не шли.

– Человек верит в то, что может объяснить, – или думает, что может. Я же ни в какие смысловые рамки не втискивалась.

– Расскажи мне о будущем. Каков наш мир восемьдесят лет спустя?

– В мире царит культ удобства. Всюду можно быстро насытиться; чтобы послушать музыку, не нужно ждать гастролей музыкантов; не нужно даже из дому выходить. Транспорт стал скоростным. Результат – мир как бы скукожился. Информация распространяется за считаные минуты. Ученые, что ни день, делают очередное открытие. Наука развивается огромными скачками. А медицина каких высот достигла! Уж ты бы разгулялся, Томас. От тяжелых заразных болезней теперь всем поголовно делают прививки. Антибиотики изобрели. Это почти так же удивительно, как путешествие во времени. Ключевое слово – «почти».

– Но люди по-прежнему читают книги, да?

– Да, слава богу. Книги никто не отменял.

И я продекламировала:

Бумажные брамселя,
Сафьяном корпус обшит —
Неведомая земля
Меж строк печатных лежит!

– Это из Эмили Дикинсон, – узнал цитату Томас.

– Верно. Обожаю ее стихи.

– Я заметил, что тебе и Йейтс нравится.

– О да. Йейтс – мой самый любимый поэт. Как думаешь, реально с ним познакомиться?

Сказано было в шутку, но, едва слова отзвучали, вероятность знакомства с самим Уильямом Батлером Йейтсом потрясла меня. Действительно, Йейтс и Майкл Коллинз – современники; если я пересеклась с одним, почему бы не пересечься и с другим? Мне, благоговевшей перед Йейтсом, который, собственно, и разжег мою страсть к литературному творчеству, такая честь и во сне не снилась.

– Думаю, вероятность существует, – пробормотал Томас.

Лунное молоко заливало комнату, размачивая горбушки теней. Морщинка между бровями Томаса была нечеткой, но всё же достаточно заметной, чтобы коснуться ее подушечкой пальца, разгладить; чтобы раскрыть на сгибе, словно книгу, тайное подозрение.

– Энн, скажи… может, в Америке тебя ждет… какой-то мужчина? Есть кто-то, кому ты дороже всех на свете?

Ах вот чего он боится! Я отрицательно мотнула головой – язык тела включился прежде, чем речь.

– Никогошеньки, Томас. Наверно, всё из-за моих амбиций. Видишь ли, я столько сил, столько энергии вкладывала в работу… на мужчин просто не хватало. Тот, кто любил меня больше всех на свете, в 2001 году перестал дышать. Теперь этот человек находится здесь.

– Это Оэн?

– Да.

– Совсем в голове не укладывается. Чтобы мой славный мальчуган – и вдруг вырос, уплыл за океан. Даже думать об этом больно.

– Оэн, прежде чем… уйти, признался, что любил тебя почти так же сильно, как меня. Что ты ему отца заменил. А всю жизнь молчал, представляешь? Ни словечка о тебе. Даже имени твоего не упоминал. Только умирая – в последнюю ночь – показал фотокарточки, где мы с тобой рядом. Я не поняла тогда. Саму себя приняла за свою прабабушку. Еще Оэн дал мне твой дневник. Я успела прочесть несколько страниц – про Пасхальное восстание, про Деклана и Энн. Как ты искал Энн и не мог найти. Жаль, я не дочитала.

– Наоборот, хорошо, что ты не дочитала.

– Как так?

– Сама подумай: ты бы знала сейчас о вещах, о которых я даже еще не писал. Кое-что, Энн, лучше лично открывать, а не получать информацию из книжек и дневников. А на отдельные тропинки вообще не следует сворачивать.

– Твои записи обрываются в двадцать втором году. Точную дату не помню. Были заполнены все страницы, до самой последней, – выпалила я на одном дыхании. 1922 год пугал меня. Если Томас перестал вести дневник, не означает ли это, что кончилась наша с ним история?