О чем знает ветер

– Вот так Энн, вот так Галлахер! – воскликнул он, с намеренной отчетливостью выделяя каждый слог, после чего присвистнул длинно и многозначительно.

– Мик, полегче, – предупредил Томас.

Майкл Коллинз несколько смутился, тряхнул головой, как бы извиняясь, однако взгляда от меня не отвел и руки моей не выпустил.

– Ну и какого вы мнения о нашем Томми, Энн Галлахер?

Я что-то залепетала, и он усилил пожатие; он только что пальцем мне не погрозил.

– Имейте в виду: я вранье за милю чую.

– Мик! – Томас попытался сделать второе предупреждение.

– Спокойно, Томми. Я не с тобой разговариваю. Итак, Энн Галлахер: вы любите нашего Томми?

Я вздохнула. Невыносимо было глядеть в его стальные глаза и знать: этот человек никогда не поклянется в вечной любви своей единственной, не доживет до своего тридцать второго дня рождения. Да что там! Майклу Коллинзу не суждено даже осмыслить собственную роль в истории Ирландии!

– Его нельзя не любить, – прошептала я. Каждое слово, будто якорь, привязывало меня к месту и времени, на которые я не имела прав.

Майкл Коллинз испустил победный клич и облапил меня, будто я своим заявлением его осчастливила.

– Слыхал, Томми? Она тебя любит! Если б она сказала «нет», я б ее отбил, честное слово, отбил бы! Давайте-ка щелкнемся все втроем! – Он кивнул фотографу, который давно уже с улыбкой наблюдал за нами. – Момент поистине исторический – у Томми зазноба появилась!

Ни взглянуть на Томаса, ни даже вдох сделать я не могла. Но ситуацией владел Майкл Коллинз, и в следующую минуту мы трое стояли в ряд, Майкл, осклабившись, словно победил всех до единого бриттов, обнимал меня за плечи, а фотограф снова нырнул под черную ткань. В очередной раз я чувствовала дежавю. Не прежде чем зал озарился вспышкой, я вспомнила фотографии из дедушкиного конверта: одна групповая, запечатлевшая Энн Галлахер рядом с Майклом Коллинзом, а на второй только Энн Галлахер и Томас Смит, не касающиеся друг друга. Они только-только разомкнули полуобъятие, о чем свидетельствуют векторы их взглядов и напряжение тел. Теперь понятно: на снимках вовсе не моя прабабка.

На снимках – я сама.

«– Оэн, скажи, Томас Смит… любил Энн Галлахер?

– И да и нет, – еле слышно молвил Оэн.

– Исчерпывающий ответ!

– Зато правдивый.

– Ого! Похоже, тут целая история!

– Да, – прошептал Оэн. Закрыл глаза, поморщился. – Удивительная история, Энни».

Вот всё и встало на свои места.

26 августа 1921 г.

Никогда мне не забыть этого дня. Энн давно спит, а я сижу возле камина, словно жду: вот сейчас из пламени явится объяснение, сообразное со здравым смыслом. Энн рассказала всё. Но я по-прежнему… ничего не знаю.

Перед тем как отправиться на свадьбу, я позвонил в Гарва-Глейб, успокоил семейство О'Тулов, которые, конечно, целый день дрожали за своего Робби. На всё графство Дромахер – лишь два телефона, и один из них находится в моей усадьбе. Удовольствие недешевое, но я в свое время пошел на эти расходы, уверенный, что облегчаю жизнь пациентам – они смогут мне звонить. Не учел общего уровня жизни, не задался вопросом: откуда телефоны у этих самых пациентов? За доктором по-прежнему посылают, а звонят мне только из Дублина.

Мэгги О'Тул сидела на телефоне. Боясь дышать, она выслушала сообщение о «пациенте», который хорошо перенес операцию. При словах «жар спадает» до меня донесся всхлип и речитатив молитвы, затем трубку взял Дэниел О'Тул. Он рассыпался в благодарностях, весьма мудро не уточняя, за что именно говорит «спасибо», и вдруг совершенно неожиданно повел речь о жеребенке, рождения которого мы ждали через пару недель.

– Нынче мы зашли проверить, как там кобыла. Глядь – а жеребеночка-то и нету! – Дэниел произносил каждое слово с нажимом, будто впечатывая тайный смысл в мое ухо.