О чем знает ветер

Поездка из Дромахера в Дублин заняла куда больше времени, чем в 2001 году. Дорога была не заасфальтированная, автомобиль, даром что стильный, не мог развить приличную скорость, а Робби своим горячечным бредом и торопил нас, и заставлял двигаться с максимальной аккуратностью – то есть не давал разогнаться. Зато о дорожных пробках речь не шла, да и за рулем сидела не зареванная, шарахающаяся от праворульных автомобилей, осиротевшая Энн Галлахер. Зато не надо было молиться о благополучной доставке своей персоны, как я молилась, кажется, целую жизнь тому назад. Один раз мы остановились, чтобы заправиться, и Томас меня высадил, поскольку бензобак находился под передним сиденьем. Заметив мое недоумение, Томас фыркнул:

– А где ж ему и помещаться, как не здесь?

До Дублина мы добрались за три с половиной часа. Я уже могла бы и привыкнуть к старомодной одежде, к замысловатой вязи вывесок, к винтажным автомобилям – а вот не привыкла, таращилась во все глаза. Томас с удовлетворением отметил, что на въезде в город сняты контрольно-пропускные пункты – кажется, самое яркое свидетельство долгожданного перемирия. Я лишь кивнула. Слишком много визуальной информации обрушилось на меня. Девять утра, пятница, окраины в руинах, всюду обломки и мусор – поистине, никто не узнал бы столичных пригородов в этом запустении. И я не узнавала, пока мы не оказались в центре. Тут-то черно-белые архивные фотографии, просмотренные мной в огромных количествах, ожили, обрели цвет. Саквилл-стрит еще не изменила названия (лишь в 1924 году ее переименуют в О'Коннелл-стрит[33]); колонна Нельсона пока на месте[34]. Здание Главпочтамта представляло собой жуткий остов, выгоревший изнутри, – я долго не могла отвести от него глаз. План Дублина 1916 года я изучала тщательно, я даже распечатала карту и повесила над рабочим столом в своей нью-йоркской квартире. Так вот, моих познаний хватило, чтобы понять: к госпиталю Матер мы едем не самым прямым путем. Вероятнее всего, Томас проверял степень моей осведомленности о разрушениях, произведенных в Дублине. Если мое искреннее удивление смутило его, он виду не подал.

Мы миновали ряд почти одинаковых, весьма респектабельных особняков.

– Дом на Маунтджой я продал, – пояснил Томас. – Купил новый – сейчас ты его увидишь. С ним, по крайней мере, тяжелые воспоминания не связаны.

Я еле подавила вздох облегчения. Слава богу, Томас не предполагает, что я помню планировку того, старого дома – разумеется, хорошо знакомую другой Энн Галлахер.

Наконец автомобиль затормозил перед госпиталем Матер (построенным, к слову, в том же пафосном стиле, что и дублинский Главпочтамт). Я осталась караулить Робби, а Томас ринулся за каталкой.

Вернулся он через считаные минуты в сопровождении монахини в белой униформе и двоих санитаров с носилками. Томас лаконично сообщил, каково состояние больного, и назвал фамилию хирурга, желательного для операции; сестра милосердия заверила, что в госпитале сделают всё возможное. Определенно, она видела Томаса не впервые – говорила ему «доктор Смит». Она озабоченно прищелкивала языком, а ее инструкции санитарам своей краткостью и резкостью больше походили на выстрелы. Наконец Робби унесли. Томас тоже ушел, оставив меня бродить по больничным коридорам и ждать новостей. Бродила я до вечера и вот какие наблюдения сделала: пусть на медсёстрах неуклюжие, широченные передники, пусть их головы венчают нелепые головные уборы, пусть пациентов они перемещают на каталках допотопной конструкции – больничная атмосфера ничем не отличается от той, что знакома мне с детства. Как-никак, мой дедушка, мой Оэн, большую часть взрослой жизни прослужил в больнице. Я отлично помню нервозность вечного аврала, тревогу, перемежаемую всплесками надежды, и, конечно, горечь трагических исходов. Определенно, дедушка имел достаточно причин для своего последнего решения – встретить смерть дома.

Томас присутствовал при операции. Часов в шесть вечера он нашел меня в больничной столовой, в компании двух порций давно остывшего супа и нескольких ломтей хлеба.