О чём молчит лёд? О жизни и карьере великого тренера

К тому времени я уже приобрёл некий авторитет в мировом тренерском сообществе. Успехи Овчинникова вызывали определённую обеспокоенность у моих коллег. Поэтому инцидент с выдвижением на эту должность породил с их стороны язвительные замечания: «Ну, что, вице-президент, ты ещё не знаешь, как это аукнется…» Тем временем Юрий продолжал набирать форму, его победы и талант вызывали всё большее раздражение и ревность. Было видно, что к Олимпиаде он сможет составить серьёзную конкуренцию сильнейшим.

И вот наступает 1976 год, мы с Юрием Овчинниковым должны лететь на Олимпиаду в Иннсбрук. Нам выдают наши удостоверения и олимпийскую форму. Мы её надеваем, после чего всю команду везут к Мавзолею возлагать гвоздики к телу вождя. Это сейчас олимпийцы получают благословление в храме, а 40 лет назад — в ЦК и Мавзолее. На Красной площади ко мне подошёл Валентин Лукич Сыч, бывший комсомольский работник и будущий президент Федерации хоккея России, а в то время — первый зампред Спорткомитета СССР. Человек он был активный и энергичный, достаточно властный, хорошо вписавшийся в советскую систему управления спортом, но не потерявший при этом ни адекватности поведения, ни человеческих качеств. К сожалению, жизнь его закончилась трагически — в печально известные 90-е годы он был убит в собственной машине. Именно он отвёл меня в сторонку и говорит: «На тебя нет решения».

Я в ужасе звоню в международный отдел — что за странности? Представьте моё состояние: я уже экипировку получил олимпийскую, самовар купил в подарок для своего хорошего приятеля Эммериха Данцера (трёхкратный чемпион мира из Австрии, сейчас он работает комментатором фигурного катания на телеканале ORF. — Прим. ред.), а меня почему-то не выпускают. На том конце провода отвечают: да, действительно, на ваш счёт — молчание. В общем, на Олимпиаду я не поехал. И, проходя мимо мумии вождя, подумал: «Да, Владимир Ильич, лежишь ты здесь больше пятидесяти лет, а дело твое живёт и побеждает».

Юра Овчинников поехал на Игры без меня. Возможно, в том числе и по этой причине он выступил в Инсбруке ниже своих возможностей, заняв восьмое место. Это сейчас спортсмен может вернуться с Олимпиады, заняв место в конце десятки, и получать поздравления. У меня тем временем неприятности продолжались. Вслед за мной решение о невыезде получила моя супруга Татьяна. Дальше — хуже: перед Олимпиадой я написал книгу «Фигурное катание для всех». Интересную, хорошо иллюстрированную, планировалось, что она выйдет тиражом в 50 000 экземпляров — для современной спортивной литературы это баснословное число. Я уже получил на руки сигнальный экземпляр, прихожу в «Лениздат», а там сидит женщина-редактор моей будущей книги, такая милая, приветливая. С ней мы работали над рукописью более шести месяцев. Спрашиваю у неё: «Когда выйдет книжка?» Она что-то молчит, словно не знает, о какой книге идёт речь. Я говорю: «Как так, мы же вместе над ней полгода работали, каждую строчку выверяли?» А она мне: «Идите к начальнику». Он тоже ничего не знает. Захожу в типографию, где мне сообщают, что книги мои все только что порезали. Порезали всё, кроме фотографий, которые были отпечатаны на финской мелованной бумаге. Бумага эта в те годы была очень дорогой, видимо, поэтому даже у таких верных слуг системы на них не поднялась рука.

Невыездным оставался я довольно долго. Председателем Федерации фигурного катания Ленинграда была тогда Галина Ивановна Баринова, занимавшая высокие должности в идеологическом отделе Ленинградского обкома КПСС была и первым секретарём Дзержинского райкома. Отношения с ней у меня не сложились с самого начала. Я всегда ценю в людях самодостаточность. Другие люди, когда в стране рухнул социализм, сумели найти какое-то применение своим навыкам. А Галина Ивановна, как оказалось впоследствии, лучшее, что могла делать — быть «своей» в партийной тусовке в соответствии с кодексом коммуниста-ленинца. За время моей тренерской работы в городе сменилось несколько руководителей федерации, но Баринову я вспоминаю с неприязнью…

Как-то она проводила президиум, большую часть которого посвятила распределению витаминов для спортсменов. Ситуация обострилась тем, что незадолго до этого наш фигурист Андрей Сурайкин бросил излишек витаминов своей собаке.

А я, с присущим мне тактом, выступил с предложением заняться серьёзными вопросами, вместо того чтобы столько времени тратить на чепуху. Галина Ивановна возмутилась: «Это наше собрание вы чепухой называете?!» С этого момента я стал нелюбимым.

Видимо, она считала, что высокий пост даёт ей право определять, какие именно аспекты являются самыми важными в фигурном катании. Раз уж Андрей Александрович Жданов мог разбираться в том, насколько хороша музыка Шостаковича или поэзия Ахматовой, то почему она не могла учить фигуристов кататься, а наставников — тренировать? Не знаю, «закрывала» ли она меня. Но, однажды придя к ней в Дзержинский райком партии и спросив секретаршу о возможности приёма, я получил в ответ всего три слова: «Вас не вызывали…»