О детях и прочей нечисти

Я отхожу, а он снова разводит вокруг себя геенну, поднимает столбы искр, крутится на месте, вдруг со смехом пускается в пляс, как будто слышит какую — то музыку, которая мне недоступна. Сверкающие бусы болтаются вокруг него, перемешиваясь с искрами. Я выставила камеру на автоматическую съёмку с максимальной скоростью при необходимой выдержке, потому что палец уже отсох на кнопку жать.

— Ирлик, а ты можешь сделать, чтобы у тебя перья на голове тоже стали огнём? — спрашиваю, осторожно обходя его по кругу.

Сначала мне кажется, что он не услышал, но потом он театрально взмётывает гриву, и весь головной убор обращается в пламя, да и вообще непонятно, где там ещё волосы, а где уже огонь.

Не знаю сколько проходит времени, но у меня начинают зажариваться нос и замерзать ноги, когда Ирлик утихомиривается. Он присаживается на один из камней, ограждающих кострище, смиряет огонь до небольшого костерка и стряхивает с плеча несколько искорок. Вдруг что — то привлекает его внимание в самой середине импровизированной танцплощадки, и он подаётся вперёд, садится на колени в золу, поднимая новые снопы искр, сгибается и бережно поднимает из пепла что — то маленькое.

— Что там? — спрашиваю я из — за камеры.

— Семечко горючей травы, — негромко отвечает Ирлик, как будто боится сдуть находку. — Как оно тут выжило — то…

— А что это за трава? — любопытствую я.

— Это моя трава, — нежно произносит Ирлик. — Смотри.

Я и смотрю — в видоискатель.

Из Ирликовых ладоней поднимается дрожащий золотой росток, как будто капля раскалённого металла течёт вверх. Упругая почечка на верхушке тужится под горячим дыханием бога и раскрывается двумя листочками.

— Добро пожаловать в мир, — Ирлик трогательно улыбается.

Я щёлкаю спуском и понимаю, что вот он, кадр, которого мне хотелось. Все эти пляски посреди пожара, конечно, эффектные, но они какие — то уж слишком очевидные. Бог огня, всё как положено. А тут он такой живой, такой, как справедливо заметил Алтоша,

милый

, полностью поглощённый заботой о чём — то маленьком и беззащитном… Раз уж эта вышивка ему в подарок, пускай он почаще смотрит на себя

такого

, а зажигательные танцы — это для широкой общественности. Я решительно выключаю камеру.

Ирлик тем временем нагребает полную горсть золы с землёй и аккуратно усаживает туда новоиспечённое (почти в прямом смысле) растение.

— Пойдём, посадим его в плошку, — говорит, не отрывая взгляда от ало — золотых листочков.

— Пошли, — охотно соглашаюсь я. — Ты хочешь его забрать?

— Нет, раз оно тут осело, тут ему и расти. Оно под снегом спит всю зиму, а я его разбудил, теперь в тепло надо, иначе погибнет. Как снег сойдёт, найди ему уютное солнечное местечко на склоне, пускай растёт, пожар от дома отводит.

— Ты же сказал, оно горючее?

— Ну да, на себя огонь стягивает, дому не достанется.

Мы возвращаемся, как белые люди, через дверь. Алэк действительно по — прежнему спит, только повернувшись на другой бок. Раскалённую травку мы усаживаем в симпатичную глиняную пиалу. Выпущенный из рук Ирлика, росток перестаёт светиться и принимает тусклый зеленовато — бурый оттенок.

— Его поливать нужно? — спрашиваю, стряхивая шубу.

— Очень редко, и не водой, а ароматическим маслом, — наставляет Ирлик. — Уф — ф, — он сладко потягивается. — Хорошо поразмялся, а то уж вовсе деревенеть начал.

— Гляди, — говорю, перекидывая снимки на бук и выводя на большой экран. — Тебе такая картинка нравится?

— Ах да, картинки же! — вспоминает Ирлик. — Да бери какую хочешь, я твоему вкусу доверяю. Эх — х-х, — он трёт лицо, потом приглаживает волосы, превращая свой головной убор в дополнительные пряди, более красные, чем остальные его рыжие волосы. Потом он охватывает себя за плечи и проводит ладонями вниз до бёдер, наклоняется и продолжает до самых пят. Когда он распрямляется, я замечаю, что все украшения с него исчезли, заменившись на тонкий замшевый пёстро вышитый жилет со стоячим воротником и длинным узким вырезом и шаровары, расцветкой точно повторяющие юбку. Стряхнув с пальцев кольца в никуда, Ирлик удобно укладывается на ковре перед камином и улыбается мне, прикрыв накрашенные глаза.

— Решил в домашнее переодеться? — хмыкаю я.

— Ну да, — мурлычет он. — Ужин когда ещё будет, а в венце лежать неудобно.

Из — за дивана появляеся Мюон и подходит потереться о расписной Ирликов локоть. Бог зевает, сверкая золотыми зубами.

— У тебя почитать чего — нибудь не найдётся?

— Тебе в каком жанре? — спрашиваю, запуская в буке программу для создания вышивальной схемы из фотографии.

— Я люблю алгебру, — неожиданно сообщает Ирлик.

Я насторожённо оборачиваюсь.

— Алгебру? — проверяю, что не ослышалась.

— И ещё логику, — продолжает Ирлик.

Моя картина мира покрывается мелкими трещинами. Помимо всего прочего, термины «алгебра» и «логика» в муданжском неродные, и я впервые слышу, чтобы Ирлик употреблял какие — то иностранные слова.

— Чего таращишься? — спрашивает он, открывая глаза пошире. — Нету?

— Сейчас посмотрю, — обалдело отвечаю я, поворачиваясь к экрану. — Если и нету, я в Сети найду… Только вот, они вряд ли будут на муданжском…

Ирлик морщит нос.