О детях Кощеевых

«Твое проклятье набирает силу».

– Но печать ведь работает.

«Да».

– Тогда как?..

Агата посмотрела ему в глаза. Глаза у нее тоже были мамины, черные. И волосы прямые. А он, наверное, пошел в отца. Всё, что Демьян сумел узнать о нем, Кощей передал каким-то своим знакомым, которые вроде как могли помочь, но пока ответа не было.

– Не корми зверя, – внезапно произнесла Агата. Демьян в очередной раз вздрогнул: слишком давно не слышал ее голос.

– В каком смысле?

– Будь счастливым.

Он мрачно рассмеялся. Вот тебе и противоядие. Замечательно. Так он и скажет отцу, когда тот в следующий раз дернет его в Навь. «Это место вредит моему ментальному здоровью, а я должен сохранять спокойствие и пребывать в благом расположении духа. Перезвоните завтра!»

Ха. Ха-ха.

– А я нынче и так счастливый, – сообщил Демьян то ли ей, то ли самому себе. – Я с Юлей сошелся. А это такое счастье… Или ты считаешь, что я опасен для нее?

«Это твой зверь, спроси себя».

Ну вот, лимит произнесенных слов у Агаты на сегодня явно исчерпан. А много же зверей живет в нем, однако. И как с ними всеми совладать? К ноге, все к ноге! Что вы тявкаете, твари? Хотите жрать? Нет у меня для вас ничего…

– Агата, я кое-что выяснил о своем проклятье. Оно у нас семейное.

«Я знаю. Я чувствую его в себе».

Демьян резко повернулся к ней. Знает?

Агата смотрела на него совершенно спокойно.

– И ты в курсе, о чем оно?

Она кивнула.

– Но…

Демьян не закончил, потому что сестра взяла его за руку, слегка приоткрыла полы тулупа и положила его ладонь себе на живот. Демьян изумленно распахнул глаза. Живот у нее был уже совсем круглый, плотный. От неожиданности он растерялся, приспустил щиты, считывая окружающий мир, и коснулся сознания того, кто жил у Агаты под сердцем. И этот еще совсем крошечный, почти игрушечный человек откликнулся ему. Демьяна укутало ощущением покоя и умиротворения, чувством абсолютной безопасности. В мире этого человека еще не существовало ничего плохого, ему не были известны ни боль, ни тревоги. Он знал только размеренный стук сердца над собой и тепло материнской утробы. И делился всем этим так щедро и так бесхитростно открылся Демьяну, что тот позволил себе снять слепок с этого состояния и присвоить себе. Наполниться им до краев.

– От кого… – начал было Демьян, но тут же понял, насколько глуп этот вопрос. Агата попарила кого-то в баньке и никогда не скажет ему, кто это был. Может быть, потому, что это не имеет для нее значения. Может быть, потому, что только для нее и имеет.

Сестра улыбнулась. Опустила голову, перевела взгляд на свой живот.

– Но проклятье…

«Нашу мать оно не остановило. И я рада этому. Рада, что я есть. И это девочка».

«Но она будет одна. Как ты…»

«Разве я одна?»

Демьян в очередной раз осекся и больше ничего не спросил. Что ж, зато он хотя бы будет знать, что тут нет его вины. Он не успел предупредить того, кто и не нуждался в предупреждениях. Для Агаты, выбравшей путь лесной ведьмы, не существовало потребности в постоянном мужчине, и, если уж совсем начистоту, он уже давно не мог точно сказать, что именно ею движет. Почему она не подумала, что может зачать мальчика или что ее дочь может захотеть иной жизни? Однако читать сестре нотации явно было поздно и глупо. Он снова потянулся к ее малышу, снова позволил его ощущениям наполнить себя. И успокоился, ибо в этот краткий момент, как и малыш в утробе его сестры, еще не знал, что такое волнение.

Что движет женщиной, мечтающей о ребенке? Девять месяцев носить его в себе, рожать через боль, потом нянчить и заботиться, не спать ночами, дуть на разбитые коленки, страшиться всей той несправедливости, что с ним случится, плакать над его слезами и точно знать, что так будет до конца. Почему он запомнил тот единственный раз, когда Юля в порыве откровенности рассказала, как сильно желает стать матерью? Может быть, оттого, как светились ее глаза в тот момент?

В голову к Юле Демьян бы никогда не полез. Но прямо сейчас перед ним сидела Агата, которая никогда особо от него не закрывалась. И он легко-легко коснулся ее сознания, просто желая понять…

* * *

В заставленном до отказа небольшом кабинете с трудом могли развернуться два человека. Несменными стражами восьми квадратных метров пространства возвышались два длинных, забитых под завязку стеллажа. Кокошники, туфли, ленты, венки, веера, вуали, грим, полотна в рулонах, неподписанные коробки, аптечка… Между стеллажами втиснулся стол, на котором громоздились журналы, планы и рабочие тетради, исписанные набросками постановок, идеями номеров и схемами перестроений. У стола стояли старенький обшарпанный венский стул и потрепанный жизнью пуфик. Стены были увешаны афишами и грамотами.