О дивный тленный мир

В этом помещении посетители могут задать любые интересующие их вопросы о процедуре, прежде чем подписаться на заморозку. В основном отвечает им Хиллари. Мы сидим и смотрим памятный видеоролик. На широком телеэкране по другую сторону стола прокручиваются 155 снимков хранящихся здесь домашних животных. Вот служебный пес Уинстон, пушистый белый пуделек с большими курчавыми ушами. Вот Ангел, Тор, Туман, Тень, Кролик, Ратгар. Черная лабрадориха задерживается на экране ровно столько, чтобы я заметила покрытые красным лаком когти. Потом появляются люди: старые, молодые. Эдгар Суонк — президент Американского общества крионики, старейшей действующей крионической организации. Он пережил других ее основателей и на фотографии носит такие очки, какие бывают только у писателей-фантастов. Прискорбно много улыбчивых девушек, умерших от неизлечимого рака. Дама из Гонконга. Хиллари помнит тех, о ком ей пришлось заботиться, и показывает, когда они появляются. «Совсем молодая. По-моему, попала в аварию. А это Линда, тоже умерла молодой. Рак. Этот поступил к нам недавно. Сердечный приступ».

Больше всего Институту крионики пришлось поработать в 2018 году, когда свои места в криостатах заняли шестнадцать пациентов. Многих из них уже после смерти отправили сюда родные — по мнению Хиллари, это, вероятно, свидетельствует о распространении информации. Большинство новых членов — довольно молодые люди: за 20, за 30 лет. «Думаю, представители нашего поколения видят в технологиях потенциал», — говорит она. Я интересуюсь, действительно ли дело в доверии технологиям, или это все же связано со страхом смерти.

«Наверное, и то и другое понемногу, — отвечает она. — Но все же у меня в основном складывается впечатление, что смысл просто в продлении своего существования и люди видят в этой технологии свой шанс. Мало кто говорит, что боится смерти и поэтому хочет пройти заморозку, но мне кажется, этот фактор тоже присутствует. Я действительно не думаю, что кому-то хочется умирать».

Мне казалось очевидным, что человек, который каждый день работает здесь и замораживает мертвых, сам зарегистрировался для этой процедуры, но Хиллари пока не определилась. «Не то чтобы я не видела технологий или не верила в них. Это не так. Просто для меня это личный выбор. Я не уверена, что хочу вернуться, — говорит она, и ее голос звучит не грустно, а прагматично. — Я имею в виду, что жизнь — трудная штука. Жизнь — борьба». Ее семья крионикой не интересуется, а без родных она не видит смысла возвращаться в этот мир. С мужем она познакомилась в морге во время учебы, и его семейству принадлежит в этом районе шесть похоронных домов — она работала у них некоторое время, прежде чем устроилась сюда. Смерть всегда была для него данностью, и он не видит нужды это менять. Я интересуюсь, когда она сама пришла к такому восприятию.

«Мама заболела, когда мне было четырнадцать, — говорит Хиллари. — Это был для меня звонок. У нее диагностировали рак мозга, и мы знали, что она не выживет. Я очень быстро повзрослела». Два года спустя мать умерла, и, выполняя ее последнюю волю, гроб на похоронах не открывали. Ей не хотелось, чтобы кто-то заметил место, где во время операции ей удалили часть черепа; ей не хотелось, чтобы ее видели потолстевшей от стероидов; ей не хотелось выглядеть совсем не похожей на себя. «Я понимаю ее логику, но это меня беспокоило, — говорит Хиллари. — Я сидела, смотрела на гроб и думала: “Ее правда туда положили? Что с ней сделали?”» Мне кажется, что ту же историю могла бы рассказать я сама. Мне было двенадцать, и в гробу лежала моя подруга, но в остальном все сходится. Сколько людей — особенно детей, пытающихся понять произошедшее, — сидели в церкви, глядя на закрытую крышку, и думали на такие темы?

Ей теперь не хватает бальзамирования, благодаря которому умерший снова начинает выглядеть так, как его помнят родные. Ей не хватает возвращения полноты увядшим от рака пациентам, возвращения румянца побледневшим щекам. Дело в том, что для Хиллари смысл работы в конечном счете сводится к заботе о людях. У нее тяжело заболел близкий человек, она знает тревогу и страдания, и этот опыт научил ее, что можно все сделать лучше. Она пробовала учиться на медсестру, но пришла к выводу, что больные иногда ведут себя недостойно. Потом она прошла подготовку в морге и работала в похоронном бюро, и ей там нравилось все, кроме необходимости общаться с живыми, — она тихий и застенчивый человек и предпочитает быть в заднем помещении наедине с собой и с трупом. Здесь она делает ровно это.

В ее голосе снова слышны нотки извинения, как будто продление жизни должно вызывать у нее больше оптимизма. «Я счастлива, что участвую в этом проекте, — продолжает она, а на экране в конце стола все меняются фотографии. — Я чувствую, что делаю доброе дело. Мы не знаем точно, получится у нас или нет, но у меня есть чувство, что я даю людям шанс».