О дивный тленный мир

Рону 71 год. Он высок, широкоплеч, а его лоб напоминает мне об Арнольде Шварценеггере. Прежде чем мы перешли к обсуждению бальзамирования, он рассказывал мне о том, как менялась на его глазах отрасль, которой он посвятил 35 лет жизни. Распространение в 1970-х годах хосписов — это движение инициировала в Лондоне в конце 1960-х и перенесла затем в Америку Сисли Сондерс — вызвало сдвиг в нашем отношении к умиранию. Его перестали считать ожесточенной медицинской битвой и стали воспринимать спокойнее. Когда Рон только начинал свою деятельность в качестве похоронного агента, большинство людей умирало в больницах и относительно немногие гибли на автодорогах и рельсах. Когда он выходил на пенсию, ему в основном приходилось ездить на дом, где можно было спокойно сесть с умирающим у смертного одра. Рон говорил и о том, как на протяжении десятилетий религия постепенно теряла популярность и роль похоронного агента трансформировалась — из чисто утилитарной, когда нужно было убрать тело, пока церковь заботилась о душе и скорбящих, до сегодняшней, когда надо заниматься своего рода консультированием тех, кто потерял близкого. Он учился в Миннесотском университете, а потом сам там преподавал, и доля женщин, осваивающих его специальность, выросла с почти нулевой до 85%.

«Я начинал преподавать в 1977 году. В те времена женщины, которые приходили учиться по этой программе, были либо дочерьми владельцев похоронных домов, либо супругами их сыновей», — говорит он, продолжая игнорировать меню и официанта, который не оставляет попыток принять заказ. О тридцатипятилетней карьере можно поведать очень много. «Не то чтобы мужчины, владевшие похоронными бюро, не брали женщин на должность ритуальных агентов. Против были мужья в этой отрасли, потому что график сумасшедший и к тому же работать приходится совсем рядом. Мы с этим боролись, но было нелегко. Вдобавок бытовало представление, что женщины слишком слабые физически и не могут смотреть на такие ужасы. Все это было нелепо от начала и до конца. Теперь женщины — организаторы похорон встречаются повсеместно. Ситуация изменилась, произошла революция».

«Женщины принесли много сопереживания, которое в отрасли полностью отсутствовало», — добавляет сидящая рядом Джин. Она преподавала, но была не из тех жен, которые работают в похоронном бюро вместе с мужем, если не считать двух особенно загруженных ночей, когда ее попросили побыть на телефоне. «Мальчиков воспитывают в духе стоицизма, а если ты девочка, то вполне допустимо мило себя вести. — Она чуть закатывает глаза. — Сейчас это звучит глупо, но люди лучше воспринимали такое отношение, когда оно исходило от женщины».

Некоторые вещи, впрочем, остаются неизменными. Рон шутит, что морозными висконсинскими зимами могильщиков надо заманивать на работу бурбоном и что самих похоронных агентов всегда хоронят в самых дорогих гробах, — их закупают по оптовой цене и потом не могут продать. «Наконец-то получается избавиться от бронзового гроба!» — смеется он. У Рона в запасе много веселых историй, но у меня в глазах появляются слезы, когда он рассказывает о кризисе, связанном со СПИДом. Он тогда работал в маленьком городке, и родственники там не давали любимым и друзьям попрощаться с умершим. Многие похоронные дома по всей стране вообще отказывались принимать такие трупы, а Рон оставался после работы и незаметно впускал этих людей. «Да, в то время приходилось рисковать, — говорит он тихо. — Общество плохо реагирует на подобные вещи, и мы могли потерять бизнес. Надо было вести себя очень осторожно».

Рон явно не тот человек, для которого деньги стоят на первом месте. Он подкупал священников бесплатной индейкой на День благодарения, как делали все ритуальные агенты, но в то время именно священник рекомендовал похоронное бюро семье умершего. «Если ты ему не нравишься, тебе не повезло, дружище. Заказ ты не получишь». Рон помогал несчастным родителям одевать мертвых детей. Сейчас, в кафе, он помнит незначительные, мелкие детали: разрез от аутопсии на крохотном тельце они всегда называли «шрамом», как будто он может зажить. От таких слов сердце обливалось кровью. Кроме основной работы он помогал группам поддержки молодых вдов и родителей убитых детей — он умел говорить о тьме в момент, когда мало кто решался на такую беседу. Когда одна пятнадцатилетняя девочка погибла в автокатастрофе, он пришел к директору школы и упросил его разрешить одноклассникам прийти на похороны. Он объяснял, что им очень важно присутствовать лично, что это позволит каждому ученику проработать собственное горе. Лишь впоследствии семья узнала, что это его заслуга. Он показывал мне благодарственное письмо от матери той девочки.

Рон не считает бальзамирование насилием и постоянно продолжает вспоминать о моей статье и иронизировать по этому поводу. «Мне всегда казалось, что это проявление сострадания, — говорит он. — Я сам забальзамировал обоих родителей».

«И был какой-то… психотерапевтический эффект?» — интересуюсь я, заимствуя слово, которое использовала Митфорд.