О дивный тленный мир

Мы, люди, воспринимаем китов как свою аватару, воплощение человеческих эмоций. Ничего не поделаешь: они такие неизученные, таинственные и огромные, что на них хочется проецировать любые наши симпатии, как будто они — стена здания, эмоциональный тест Роршаха. Косатка попала в новостные сводки, потому что не отпустила свое умершее дитя, и мы коллективно за нее переживали, хотя некоторым казалось странным, что она толкает перед собой труп, вместо того чтобы уплыть в океан и забыть о нем. Косатка из глубин океана обнажила что-то подсознательное для нас, показала, что прикидываться, будто ничего не случилось, — это не то же самое, что скорбеть. Никто не может измерить и предсказать, какое горе вызовет смерть человека любого возраста, — люди имеют для нас уникальное значение. Однако утрата ребенка все-таки стоит особняком. Ты теряешь человека, который, казалось, будет рядом с тобой. Его никто не успел узнать, и поэтому не с кем поделиться горем, если не считать тех немногих, кто был с тобой в тот момент. Кит ли, человек ли, иногда невозможно отпустить тело, потому что лишишься всего.

Здесь, в «райском отделении», есть свой отдельный морг. Младенцы в пеленках не лежат тут на подносах рядом со взрослыми, и холодильная камера — не одна из многих в большой подвальной стене. Есть только она, и стены помещения выкрашены небесно-голубым в маленькие цветочки розового и лавандового оттенка. Здесь нет и ярких флуоресцентных ламп, как в других больничных моргах. Тут даже есть где сесть и провести время. Некоторые родители приходят сюда каждый день до самых похорон и читают своим детям сказки. Некоторые звонят в больницу посреди ночи: они не могут уснуть и просят, чтобы кто-нибудь проведал ребенка. Некоторые берут ребенка домой в маленькой кроватке с хладагентом и пытаются вместить в две недели перед похоронами целую жизнь: прежде чем земля или крематорий поглотит крохотное тельце, они успевают сходить на пикник с корзинкой, чтобы рядом играли старшие братья и сестры. Некоторые катают ребенка в новенькой коляске в саду у здания больницы. В этом саду тоже есть дерево — на этот раз настоящее, — и на ветру там колышутся детские имена, много детских имен, которые здесь прозвучали.

Мы не умеем говорить о детской смертности: выкидыши проходят беззвучно, новости о мертворождениях встречают неловким молчанием. Все боятся сказать что-нибудь не так, поэтому не говорят ничего. Родители, лишившиеся детей, вопреки своей воле вступают в некий клуб, становятся негласными изгоями в толпе. Жизнь для них никогда уже не будет прежней. Именно поэтому Клэр старается не оставлять клинической практики, хотя, как старший акушер, легко могла бы ограничиться административными обязанностями. Она хочет быть тем человеком, который находился рядом во время родов, хочет быть одной из тех немногих, кто видел ребенка, к кому годы спустя родители смогут обратиться, когда им станет плохо или когда нужно будет обсудить новую беременность с человеком, который понимает хрупкость тела и разума, понимает всю глубину опасений, что что-то опять пойдет не так. Клэр видела этот страх и чувствовала его сама. Когда она забеременела в четвертый и последний раз, произошел какой-то сбой, и плод перестал расти. Она знала, чем это может кончиться. Муж, который, судя по ее описанию, вообще не склонен к эмоциям, видел ее испуг, ее тихую тревогу и плакал от счастья, когда ребенок благополучно родился после срочного кесарева сечения. Она признается, что как мать склонна к гиперопеке и боится умереть только потому, что в таком случае дети остались бы без нее. В своем отделении она постоянно видит такие ситуации.

Я собираюсь уходить, немного оглушенная беседой, и Клэр указывает мне в направлении маленького сада, за которым ухаживают волонтеры. Я иду по посыпанной галькой дорожке через этот скромный оазис в цементной глыбе больницы и оглядываюсь на простое кирпичное здание отделения. Солнце играет на пластмассовых бабочках с именами. Я думаю о том, как звали младенца в той ванночке, и была бы какая-то польза, если бы я написала здесь его имя. «Сделайте что-нибудь, — молила та женщина много лет назад, держа своего крохотного, задыхающегося ребенка. — Сделайте что-нибудь!» Я представляю Клэр, рыдающую в машине, и опять возвращаюсь мыслями к ванночке с младенцем. Я стою и смотрю, как он тонет, и не могу его оживить, не могу исправить ситуацию. Я вспоминаю, как мне тогда хотелось чем-то помочь — так отчаянно я никогда ничего не хотела. Ветерок крутит вертушки на клумбах. Если поднять глаза, отсюда видны окна палат, где новорожденные попадают в заботливые руки Клэр.

Земля к земле. Могильщик