О добывании огня

Если допустить, что средствами представления в сновидениях выступают прежде всего зрительные образы, а не слова, то мы поймем, что сновидения уместнее сопоставлять с системой письменности, а не с языком. На самом деле толкование сновидений целиком и полностью аналогично расшифровке древнего пиктографического письма, такого как египетские иероглифы. В обоих случаях определенные элементы не предназначены для истолкования (или прочтения, в зависимости от обстоятельств), которые призваны служить «детерминативами», то есть устанавливать значения каких-либо других элементов. Двусмысленность образов сновидения тоже сходна с древними письменностями, и то же самое верно для пропуска различных отношений, которые в обоих случаях приходится выявлять аналитически. Если такое представление о способе выражения в сновидениях еще не стало общепринятым, то виной тому, несомненно, следующий факт: психоаналитики попросту не знают, каково мнение языковедов по поводу материала наподобие сновидческого и какими познаниями в этой области языковеды располагают.

Язык сновидений можно рассматривать как способ выражения бессознательной психической деятельности. Но бессознательное говорит на множестве наречий. В соответствии с обилием психологических условий, что задают и разделяют формы неврозов, мы находим регулярные изменения в способах выражения бессознательных психических позывов. Язык жестов истерии в целом согласуется с языком образов сновидений, видений и пр., однако язык мыслей при неврозе навязчивых состояний и парафрении (dementia praecox и paranoia) обнажает идиоматические особенности, которые в ряде случаев удается понять и связать с остальными. Например, тошнота у истерика будет у больного навязчивостью выражаться скрупулезной заботой о предохранении от инфекции, а парафреник станет жаловаться или подозревать, что его отравили. Все это – выражения желания забеременеть, вытесненные в бессознательное, или защита от такого желания.

Б. Интерес со стороны философии

Философия, будучи основанной на психологии, никак не может отстраниться от признания психоаналитического вклада в психологию: она должна откликнуться на это новое приращение наших знаний точно так же, как откликается на все значительные достижения в специальных науках[72]. В частности, гипотеза о бессознательной психической деятельности должна побудить философию к тому, чтобы принять или отвергнуть это утверждение; если она примет эту идею, ей придется изменить собственные взгляды на отношение духа и тела, дабы те соответствовали новым представлениям. Безусловно, философия и ранее неоднократно обращалась к проблеме бессознательного, но, за редкими исключениями, философы трактовали эту проблему следующим образом: либо бессознательное представлялось чем-то мистическим, неосязаемым и недоказуемым, а его отношение к разуму оставалось неясным, либо душевное отождествлялось с сознанием, а потому заявлялось, что бессознательное не может принадлежать психике и выступать предметом изучения психологии. Эти воззрения следует объяснять так: философы составляли суждение о бессознательном, не сводя знакомства с явлениями бессознательной психической деятельности и, следовательно, не подозревая, насколько бессознательные явления сходны с сознательными и в каких отношениях различаются. Если же кто-либо, обладающий таким знанием, все равно придерживается взгляда на тождество сознательного и психического и, следовательно, отрицает за бессознательным качество элемента психики, то против этого, конечно, нечего возразить – разве что указать, что подобное разделение оказывается в высшей степени непрактичным. Ведь просто и удобно описывать бессознательное и прослеживать его развитие, если отталкиваться от его отношения к сознанию, с которым у него столько общего. С другой стороны, еще нет, кажется, возможности приблизиться к нему со стороны физических процессов, а потому бессознательное обречено оставаться предметом изучения психологии.