О, душа моя

Зуев В О, душа моя

В. Зуев

О, ДУША МОЯ...

"И реку: о, душа моя, почему нежишься, почему не

молишься Господу своему? Почему добра жаждешь, сама добро не творя?

Мартирьевская паперть, Софиевский собор, Новгород. 12 век. графитти.

В последних числах сентября Соловьев приехал в Крым и, вопреки прежним привычкам, тут же, на автовокзале, сговорился о комнате с отдельным входом, подобием душа и чахлым садиком под окном - не прицениваясь, первое, что подвернулось под руку, только бы подальше от моря, набережной, ото всего, связанного так или иначе с соблазнами холостяцкого отдыха на юге, в разгар бархатного сезона. Кое-как разместившись, растолкав чемоданы по углам, он промаялся остаток ночи и день за этим на ветхозаветном диване, приноравливаясь к отсутствию части пружин и сквозь приступами подступавшее забытье с невольным ужасом вслушиваясь: жив ли еще, и если жив, то где он и что с ним, собственно, происходит? Ближе к вечеру, выстрелив в потолок, оглохнув было и судорожно икая, он заторопился к морю.

Как ни странно, все здесь текло своим чередом, продолжалось и длилось, как если бы заведено было в определенном порядке раз и навсегда. Близился закат, и, как в старые добрые времена, вода, мол и отваливающий, в раскачку, прогулочный катер пятнились все такой же, червонного золота, полыхающей позолотой; праздные люди там, на палубе, на молу и ближе, на набережной, зачем-то продолжали жить на свете, рядом с ним, - обманывали, играли в любовь и ненависть, пили сладкое теплое вино, не замечая быстротекущих дней; молодые, но уже как бы привянувшие, может быть, просто утомленные изобилием юга женщины с оливковыми голыми спинами блуждали вдоль изогнутого ряда не зажженных фонарей и спускались по ступеням к воде... Все шло своим чередом, продолжалось и длилось, и все это как бы не имело к нему никакого отношения и не было связано теперь с ним.

Выйдя к пляжу - сперва по набережной, вдоль причала, за тем минуя странно изогнутый мостик над мутным ручьем и здание морского вокзала, - он спрыгнул на гальку и пошел вдоль воды, цепляя носками кроссовок крупные голыши и походя думая, что вода вовсе не пахнет, как должно бы пахнуть и как пахло когда-то море. Впрочем, ветер порывами приносил прежний запах водорослей и устриц, но тут же, за каждым порывом, запахи перемешивались, и снова едко несло мочой, объедками и еще Бог весть чем. Впереди, в какой-нибудь сотне метров, а может быть, и ближе, кряжистый мужик в шортах, с седыми космами под парусиновой кепкой, - вероятно, сторож или смотритель пляжного хозяйства, - сволакивал к хранилищу дощатые настилы, разбросанные здесь и там. Ненадолго переменив направление, по какой-то замысловатой дуге, ветер задул в уши обрывки брани сквозь зубы, адресованной в равной степени себе, Соловьеву и жизни в целом.

- Что ж ты, дядя... - заторопился вдруг Соловьев, залезая в карман. Что ж ты... твою мать...

Подкладка, завернувшись, не выпускала из кармана руку, и он рвал, дергал, трещала ткань, и бормотал, "что ж ты... что ж ты...", слепо глядя, как раскисшая газета со вчерашним числом и несколько напомаженных у фильтра окурков, какой-то сор тычутся в берег, окунаясь в грязно-серую полоску пены. Наконец, вырвал - вороная сталь знакомо отяжелила ладонь, но, вырывая, высвобождая, уже знал, что не станет падать лицом в эту прокисшую стынь. Торопясь, размахнулся и зашвырнул, жмурясь на закат и сбив дыхание, точно с разбега натолкнулся на стену. Встревоженная быстрым всплеском чайка, сорвавшись с соседнего солярия, тяжело и одиноко пролетела над головой и, пролетая, вдруг гортанно и отрывисто крикнула несколько раз, большая, белая, скорбная, как душа человеческая, уходящая в неведомые пространства. "Ну вот и все, - подумал он, зачем-то вглядываясь сквозь колышущуюся, бутылочного отлива бездну в том направлении, куда упал пистолет. - Вот и все..."

Где-то рядом, за многоцветной кромкой моря, садилось солнце, подныривая и все гуще багровея по мере того, как исчезло. Белоголовый сторож с медно-красным от заката лицом, напрягаясь; так, что вздулись жилы на мощной шее состарившегося атлета, что-то крикнул, перегнувшись через перила солярия, но ветер снес под бетонные перекрытия звук его голоса, так что получилось нечто невнятное и злобное, наподобие "ба-ба-бу..."

- Пошел ты, дядя!.. - сказал Соловьев, перехваченной у локтя рукой обозначая, куда именно идти. Затем плюнул в воду и повернулся к морю спиной.

Через час с небольшим, ближе к ночи, у какого-то кооперативного борделя он выбрал себе шлюху помоложе, поманив бутылкой купленного в коммерческом магазине виски.