О, душа моя

я хочу откупиться и выжить, я жить хочу, ты понимаешь, ты, продажная тварь! И вот как-то ночью, когда я уже сдыхал от боли и готов был пристрелить себя, как мальчишка, напустивший себе в штаны, меня точно по лбу стукнуло: постой, если существует ад и если есть Богато каждая живая душа, отнятая у дьявола и обретенная им, дорога Ему и Им любима. Я хочу откупиться тобой! Если Он есть, если Он только есть, Он примет у меня спасенную твою душу, и я очищусь и смогу немного еще пожить. Я смирился, я просил Его со смирением, я даже нацепил этот крест и зажигаю вечерами свечу. Послушай, я молюсь ему: дьявол не помог мне, а ведь я продался ему с потрохами - помоги мне Ты, докажи, что Ты есть, что Ты - милосерден и справедлив! А во искупление я приведу Тебе живую душу, я наставлю ее по пути Твоему, я спасу ее от греха и скверны. Понимаешь, это как прозрение, как знак Господень! Лишь только я понял - и боль отступила, я почти не слышу ее; и приступов стало меньше... Помоги мне, отдайся вся - пусть это будет во благо, пусть!

Все более и более вдохновляясь, Соловьев ловил ее за руки, возбужденно и болезненно шептал, брызгая слюной в ее помертвелые, точно мелом выбеленные губы.

- Отпусти меня! А-а! - вдруг закричала шлюха, вырываясь и выпучив ослепленные ужасом глаза.

Бросившись за ней, слыша треск рвущейся ткани, вылавливая и подавляя обезумевшие ее руки, Соловьев и сам как бы обезумел и, отбросив ее на диван, несколько раз ударил по лицу и по выставленным навстречу ладоням. Ты что? Ты решила, что я...

Шлюха всхлипнула, не отрывая от него полных ужаса глаз и забиваясь в угол, и ему вдруг и в самом деле захотелось ее убить. "Что же это? Начнешь о душе, о Боге - шарахаются, точно их бьют или насмехаются! Что же это?" подумал он с горечью.

- Дура, я ж тебя люблю! Продайся мне - я обеспечу тебя всем, ты не будешь ишачить где-нибудь в вонючей конторе или расставлять ноги перед каждым, кто за это заплатит. Ну? Черт с тобой, женюсь даже, если захочешь! Мне сорок лет, я свободен и удачлив - что еще нужно для сытой спокойной жизни? Одно только условие - не грешить. Не спать с мужиками, ясно? Ведь это нетрудно: такой себе маленький монастырь в удобстве и роскоши, усмехнулся Соловьеву горечью осознавая, что та стройная картина, которая, пригрезившись, совеем недавно казалась ему еще реальной, та сделка, на совершение которой им было затрачено столько энергии и душевных сил, выглядит в соприкосновении с действительностью смешной, нелепой и даже безумной.

"Глупо-то как! - зашевелил он губами, переполняясь желчью и до смертной дрожи ощущая свое бессилие. - Наперли к Господу шлюхи и воры... Глупо, глу-упо..."

На этажерке догорела свеча, и, догорев, сплавилась и погасла - лишь приторный густой запах все еще растекался по комнате, в полумраке более похожей на притон, чем на святилище духа.

Теперь уже ничто не стояло между ним и смертью - ни Бог, ни сожаление об уходящей жизни, ни дальний и святой свет детства, ни надежда, которая, как водится, умерла в нем последней. И, внимая себе самому, обреченному и потерянному, и проклиная себя в душе, Соловьев вдруг рассмеялся в глухой решимости довести все до конца и, отпив прямо из горлышка дьявольской веселой жидкости, сказал шлюхе буднично и грубо, как всегда говорил:

- Эй ты, шкура! Ну-ка разденься, я плачу!..