О, душа моя

Минуя стол, Соловьев подошел к ней и грубо притянул к себе, ухватив ладонью за шею. Покорные глаза шлюшки и вся она, неуклюже подавшаяся к нему с колен, чуть косящая, с нелепым желтоватым пятном на одном из зрачков, с жутко выпирающими ключицами и нездорового оттенка кожей, грубо заштукатуренной тоном - наискосок от скул до висков, с курносым павловским носом и глубокой вертикальной бороздкой над верхней губой, долженствующей означать страстность натуры,- вся она вызывала теперь в нем, вместо обычной кобелиной похоти, глухую волчью тоску и усталость.

"Она-то останется..." - сказал себе самому, недобро щурясь, и разжал пальцы.

- Ступай, прими душ.

Она покорно осела, переложив ноги, сползла с дивана и прошелестела мимо, но, уже уходя, вопросительно обернулась и вздернула подбородок.

- Первая дверь налево... иди на свет....

Он постоял и послушал, как она идет, неуверенно тычась по углам; пискнули петли, и, через мгновения тишины, донесся приглушенный перегородкой плеск воды о кафель, взвизг вполголоса и еще взвизг. "Какая-нибудь старшеклассница, разуверившаяся в любви и дружбе, поморщился он, представляя, как она пытается встать под прохладные струи, мерзнет от одного вида воды, повизгивает и редко вздрагивает пупырчатой кожей. - А впрочем..."

Щелкнув зажигалкой и вдыхая аромат табака, Соловьев прошелся от стены к стене, - притягивая к себе, с этажерки сурово глянул копеечный образок; свеча с оплывшей макушкой, вспыхнув, зачадила было - и тут же, потрескивая, разгорелась...

- Тоска-то какая! - простонал он сквозь зубы. - Тоска-а!

Ощущая неловкость, в душе стыдясь всей нелепости происходящего с ним теперь, он зашевелил губами, забормотал, глядя в бесстрастные и одновременно, ему показалось, скорбные черты на образке.

- Ты что, молишься? - зыбко хихикнули за спиной, и он, точно застигнутый врасплох за чем-то смешным и постыдным, поспешно обернулся на звук голоса:

голая, с влажным завитком на шее, с такими же влажными, но значительно темнее, завитками в паху, вся колючая от выпирающих коленок, локтей, ключиц, она улыбалась ему нижней половиной лица, опершись о дверной косяк и зябко демонстрируя то тайное, что давно уже утратило для него привкус трогательной новизны.

- Ну же... Ты мне не рад? - спросила она, подумав и нервно поводя плечами. - Мне холодно, согрей же меня!

Она топнула ногой, как топает, требуя своего, избалованная сопливая девчонка, и вдруг заплакала - некрасиво, зло, поджав тонкие чернильные губы и часто шмыгая носом.

- Зачем ты меня привез? Я хочу уехать...

- Сдохни, дура! - оскалив зубы, крикнул ей Соловьев. Ноздри его раздулись, в темных зрачках заплясало то разбойничье, что никак не хотело в нем усмиряться; кроме того, влажный запах кожи, волос и маячивший совсем близко сосок крохотной, в пол-ладошки, груди все-таки потревожили в нем то мужское, что не могло не тревожиться, обаняя и осязая нагую женскую плоть. Набычась, он весь как бы переместился, навис над ее помертвелыми, выбеленными страхом глазами, потянулся было жадной, врастопырку, рукой... Но уже, упираясь ему в затылок ровным взглядом, смотрел с образка Спаситель, и Соловьев, почуяв этот взгляд каким-то невероятным собачьим чутьем, ясно вдруг услышал отраженное где-то в пространстве и возвратившееся к нему: "сдохни, дура... сдохни..." - и, услышав, ужаснулся тому, что из всего этого связалось.

- Ну-ну... - не сразу сказал он, будто ненужной, повертел растопыренной пятерней и, не придумав ничего лучшего, как бы погладил ее по слипшимся волосам, приласкал как бы, не понимая и не умея.

Где-то назойливо тикали и тикали часы, он не знал где и мучился этим, будто сапер, рядом с которым тикает часовая мина, а он не умеет и не успевает ее найти...

- Давай... одевайся... - пробурчал, стараясь заглушить в себе это тиканье. - Не выношу за столом голых баб.

Уселись молча, с неприязнью друг к другу, и каждый думая о своем. Выставив на край стола локти и явно хорохорясь, она поглядела на электрическую лампочку сквозь хрустальную рюмку с тем невинным и даже наивным видом, с каким забавляются за столом дети в ожидании обеда или перемены блюд. После душа кожа ее, матового оттенка, побледнела и словно помолодела, но налет синевы под глазами остался, как если бы у нее случались нелады с сердцем или она регулярно недосыпала.

"Что ж, поить эту сплюшку? - размышлял Соловьев, наошупь распечатывая бутылку и поглядывая, как хрустальные пятна света скользят по вздернутому носику шлюшки и согревают ее зрачки. - Пусть пьет, или как?" Он почему-то решил для себя, что воля ее должна быть осознана и свободна, но с другой стороны, если рассудить здраво, одна рюмка вряд ли может повредить, а напряжение между ними снимет наверняка. И потом, как же есть, говорить? Он не приучен был к иному, и, поколебавшись, все-таки плеснул ей немного.

Она оживилась и, слегка коснувшись его рюмки своей, выпила не поморщась. "Во сучища!" - не удержавшись, одобрительно ухмыльнулся он и двинул какие-то тарелки на ее край стола.

- Ешь. Крабы, всякая всячина...