О, этот вьюноша летучий!

В улицах мелькают картинки быта этого тылового города. Спокойно шествует по тротуару детсадовская группа. У ворот госпиталя останавливается «студебеккер». В кузов прыгают вылечившиеся от ран солдаты. Их провожают товарищи в серых сиротских халатиках, медсестры и военные врачи. Ползет переполненный дряхлый трамвай, на борту которого плакат – в извивающуюся деформированную свастику с четырьмя физиономиями Гитлера руками трех союзников – советской рукой, британской и американской – вонзен беспощадный штык.

«Добьем фашистского зверя в его собственной берлоге!»

На несколько мгновений возникает карта Европы 1945 года. Светлая краска стремительно заливает многострадальный континент. Клинья Советской армии врезаются в территорию Германии. Англосаксы наступают во Франции и Италии. Катастрофически быстро уменьшается шагреневая кожа фашистского рейха.

Среди сонма разномастных крыш под самыми вязами выделяется крыша диковинного двухэтажного дома-особняка, крыша с мансардами, чугунными решетками, причудливыми флюгерами, высокими печными трубами, похожими на тотемные столбы, с безносой скульптурой античного юноши, с обшарпанной копией нотр-дамской химеры, с глобусом, в северный полюс которого вцепился ужасными когтями однокрылый орел… Остатки былой роскоши, типичная купеческая эклектика начала века.

Именно на эту крышу сейчас по «вантам, реям и лианам», словно неведомый еще им Тарзан, стремительно спускаются Петя и Ильгиз.

– Эй, герцог Гиз! – кричит на лету Петя.

– Иду, мастер Пит! – отзывается Ильгиз.

Петя первый опустился на крышу, и, когда появился Ильгиз, он стоял, опершись на химеру, задумчивый, словно философ древности.

– Послушай, Гизя, – сказал он, – а ведь наш дом на три четверти сделан из мрамора, а?

– Точно, из мрамора, – подтвердил Ильгиз.

– По сути дела, это настоящий дворец, – проговорил с загадочным блеском в глазах Петя.

– Точно, дворец, – сказал немногословный герцог.

– Надо же, в Ленинграде, где столько дворцов, я жил в обыкновенном доме, а в эвакуации попал во дворец! В настоящий дворец! – блеск в глазах Пети становился все ярче и все таинственней.

– Тебе, Петька, вообще повезло. Такая труба! – с некоторой долей зависти сказал Ильгиз и посмотрел на самую большую, самую импозантную дымовую трубу.

Петя вдруг схватил друга за руку, горячо зашептал:

– Ну не может быть, герцог Гиз, чтобы в нашем дворце не скрывалась какая-нибудь тайна!

– Обязательно скрывается, – охотно согласился Ильгиз.

– Где тайна, там и клад! – воскликнул Петя.

– Не обязательно, может быть тайна без клада, – возразил Ильгиз.

– Обязательно, обязательно, – убежденно сказал Петя.

– Почему же мы до сих пор ничего не нашли? Столько рыли…

– Спокойно, герцог, – пробормотал Петя. – В этом дворце наверняка есть кто-нибудь, кто знает тайну клада…

На черном фоне огромного холодного камина стоит внушительный и вполне реальный, отнюдь не прозрачный, скелет.

Перед ним на вертящейся фортепианной табуретке сидит юная белокурая красавица. Красавица задумчиво разглядывает скелет, иногда поднимает его руку, проводит пальцем по костям кисти, предплечья, что-то неслышно шепчет.

Комната, в которой это происходит, выглядит довольно странно. Вместо одной из стен зияет пасть упомянутого некогда роскошного камина с массивной мраморной плитой и бронзовой затейливо изогнутой решеткой. Другие две стены – а комната, надо сказать, имеет треугольную форму – являют собой сплошную скудость и юдоль земную. Это некоторое подобие ширмочек из старой отслоившейся фанеры, бязи, рваных одеял; щели заткнуты каким-то тряпьем и паклей. «Стенам» этим очень далеко до высоченного потолка, с которого лукаво поглядывает вниз пухленький мраморный купидон, единственный видимый здесь сочлен игривого небесного хоровода.

Скелет, как ему и полагается, страшен. В камине заунывно подвывает ветер. Из-за ширм доносится непрерывный отвратительный звук – скрежет железа по железу.

Вся эта картина была бы довольно жуткой, если бы не милое вдумчивое лицо красавицы Марины.

Марина Громеко представляла собой тип настоящей красавицы, причем не просто красавицы, не какой-нибудь застывший вневременный эталон, а красавицы времен Второй мировой войны. Именно такой образ красавицы жил в сердцах сражающихся мужчин все эти годы, и если по одну сторону фронта он назывался Целиковской или Серовой, а по другую Марикой Рокк или Сарой Ляндрой, а в песках Сахары и в Атлантике Диной Дурбин или Ингрид Бергман, то в жизни он именовался Мариной Громеко.

Сейчас девушка сидела перед скелетом и прилежно изучала анатомию. На полу и на чахлом столике были навалены устрашающе толстые учебники, атласы, справочники и еще какие-то костяные детали бренной плоти.

По лицу девушки, меняя друг друга, пробегали выражения, типичные для мучеников нормальной анатомии. Осмысленное живое выражение сменялось отчаянием, вслед за чем появлялось выражение тупой покорности, затыкались пальцами уши, голова мерно раскачивалась, как у нудного зубрилы.

Потом Марина вдруг рассмеялась и пропела стишок, которым вот уж, наверное, сотню лет развлекают себя медики-первокурсники: