О, этот вьюноша летучий!

– Предатель! Шпион! Канцелярская крыса! – прошипел мальчик в адрес стоящего поодаль Малахитова.

– Петенька, ну что ты говоришь, – с отчаянием взмолилась Марина. – Какая он крыса? Он работает в военкомате, готовится в мединститут.

– Пусти! – мальчик вырвался, перебежал улицу и исчез.

Марина ударилась в слезы. Малахитов хотел было ее увести, но вдруг вблизи послышался вальяжный урчащий голос:

– В чем-то непорядок, леди и гамильтоны? В цирк охота? Прошу! Посажу в генеральской ложе…

Боря Мамочко галантно взял под руку Марину, пропустил вперед Малахитова.

– Проходи, проходи, адмирал…

Кабинет Мамочко. Петя сидит в углу, жалкий и мрачный. Входит Борис. Встав к мальчику спиной, он отвинчивает верхнюю половину украшающего стол крупнокалиберного снаряда, вытаскивает из нижней половины солидный пузырь, с наслаждением отхлебывает. Садится за стол.

– Чего скис, орел? С сеструхой полаялся? Бывает…

– А чего она ходит с этим… он за мной следит… – бормочет Петя.

– Он не только за тобой следит, – со значением говорит Мамочко. – Личность подозрительная. Думаешь, шпалер у него просто так? Думаешь, в натуре за храбрость?

Мамочко вдруг открывает в стене маленькое квадратное окошко, дает Пете огромный флотский бинокль.

– Смотри прямо по курсу, в главную ложу. Видишь его?

Перед глазами Пети трибуны цирка и очень близко некогда обожаемый, а ныне презренный Малахитов. Вот он наклоняется к девушке, целует ее в щеку. Марина смеется.

– Запомнил эти черты? – спрашивает из-за Петиной спины Мамочко.

– Да уж, запомнил, – сквозь зубы цедит мальчик.

– А теперь смотри сюда, – Мамочко отводит Петю к столу и кладет перед ним фотокарточку.

На снимке изображен сам Мамочко в обнимку с каким-то парнем, у которого и голова обвязана, и кровь на рукаве, и плечи обтянуты рваной тельняшкой, а у ног – пулемет «Максим». На снимке надпись: «Дорогому другу Борису на долгую добрую память. Не забывай Севастополь. Евгений Малахитов».

– Что же это такое? – ошарашенно спрашивает Петя.

– Раньше не хотел тебе показывать. Проверяли…

В этот момент в кабинет вошел и поставил в угол туго набитый портфель храбрый кормилец хищников. Мамочко закрыл надпись на снимке и подозвал его.

– Эй, главстаршина, глянь-ка. Узнаешь?

– Женька Малахитов, – хмуро сказал типус. – Царствие ему небесное…

С этими словами он вышел.

– Он что же?.. – спросил Петя.

– Погиб Женька. А этот… – Мамочко кивнул в сторону арены, – не тот человек, не тот… Недаром он в военкомате притерся, возле документов…

– А вы откуда знаете, товарищ Мамочко? – спрашивает, стуча зубами, Петя.

– А вот оттуда. – Мамочко показывает мальчику издалека какую-то красную книжечку. – Всего сказать тебе не могу. Теперь понимаешь?

– Кажется, догадываюсь, – постукивая зубами от напряжения, говорит Петя.

– Будем брать, – жестко говорит Мамочко. – Но для начала нужно его незаметно обезоружить. Возьмешь на себя?

– Да!

– Молодец! Горжусь! – рявкает гигант. – Вместе с ними горжусь! – Он показывает рукой на «товарищей по оружию». – Ты сам из Ленинграда?

– Да, из Ленинграда… – шепчет Петя.

– Ленинград… – с тяжкой мужской горечью произносит Мамочко и на секунду, как бы отрешается, как бы уходит памятью в былые бои. Потом как бы смахивает воспоминания, журчит ласковым котом: – Ну, а как у тебя на билетном фронте?

Вконец замороченный мальчик кладет на стол пачку денег. Мамочко небрежно смахивает деньги в ящик стола, поясняя – «спецфонд» – и, наконец, наносит завершающий удар, последний мазок на холсте: ставит на стол лакированные туфельки.

– А это тебе. Узнаешь, Петяй? Матухины, ленинградские?

– Откуда вы знаете? – заплетающимся языком спрашивает мальчик.

– Мы все знаем…

Поздним вечером 9 мая 1945 года в мраморном доме, как и во всем городе, как и во всей стране, люди не спали. Во всех кабинетах и углах включенные на полную громкость радиоточки передавали музыку. Все ждали…

– Камил Баязитович, ну скажите, ну, пожалуйста, – приставал к административному работнику фотограф-сапожник дядя Лазик. – Ведь сегодня, правда же? Сегодня, да? – он многозначительно показывал на круглую тарелку репродуктора.

– Поживем – увидим, – посмеивался Камил Баязитович. – Всякому овощу свое время. Главное, товарищи: враг будет разбит, победа будет за нами.

– Нина Александровна! Товарищ Самолюбовер! – бросился дядя Лазик к соседке-юрисконсульту. Он был охвачен радостным возбуждением. – Думал ли я, отступая из Гомеля, что доживу до этого дня?!

Нина Александровна в парадном крепдешиновом платье курила толстую папиросу «Герцеговина Флор» и прослушивала патефонную пластинку:

Сашка, как много в жизни ласки.
Как незаметно бегут года… —

хрипел патефон. Дама с затуманенным взором протянула дяде Лазику портсигар с «Герцеговиной».

– Всю войну берегла и вот не сдержалась. Это «Герцеговина Флор». В нашем кругу до войны курили только эту марку. Угощайтесь, Лазарь, но прежде дайте-ка я вас поцелую.

Дядя Лазик зашатался, потрясенный отличнейшим поцелуем, и с папиросой за ухом бросился на кухню.