О, этот вьюноша летучий!

Не ходи, чадо, в пиры и братчины
Не пей, чадо, двух чар заедину… —

поет матушка.

– Слово ваше, матушка, – отвечает Фрол, само смирение.

Не думай, чадо, украсти-ограбити
и обмануть-солгать, и неправду учинить… —

поет батюшка.

– Слово ваше, батюшка, – отвечает Фрол, смахивая слезу.

Не знайся, чадо, с головами кабацкими,
Да не сняли бы с тебя драгих порт…

– Слово ваше, матушка…

Не прельщайся, чадо, на злато и серебро,
Не сбирай богатства неправого…

– Слово ваше, батюшка…

Мать идет у стремени, провожает Фрола за околицу села.

– Эх, – вздыхает Фрол перед необозримым простором, – кабы псы нащокинские у меня крылья не отняли, я в Москву за неделю б долетел!

– Пресвятая Богородица, спаси и помилуй, – крестит его мать, – по дороге б тебя за крылья убили, сынок.

Фрол стегает мерина, тот начинает галопировать, и благостная мелодия увещеваний сменяется дерзким ритмом первой песенки:

На печи меня горячей
Не удержите силком!
Отправляюсь за удачей,
Эх, за птичьим молоком.

И вот перед нами предстает Третий Рим – старая Москва. Горят на солнце кресты и купола, шумит торг на площади.

Вдруг протрубили трубы. Проскакали, угощая толпу батогами, ушастые всадники. Прошел с бердышами стрелецкий полк. Впереди полка на игреневом жеребце гарцевал писаный красавец Томила Ловчиков.

В руке у него была заморская новинка – подзорная труба, к которой он то и дело приближал свое око.

– Эй, подари народ московский, Томила Путилович, – гаркнула хриплая глотка из толпы, в которой зажат был и растерявшийся от столичного великолепия Фрол Скобеев.

Томила махнул рукой, и из зарукавья вылетели деньги.

– Серебром сыпет! – ахнули в толпе. Началась свалка, а любимец базарного люда юродивый Вавилон заголосил:

Батя князюшки Томилы
С Сигизмундом воевал,
А его сыночек милый
Девкам юбки завивал!
В подозрительную трубку
Углядел свою голубку!

Вслед за стрелецким полком на площади под свист флейты появляется полк иноземного образца, мушкетеры. Впереди вышагивает граф Шпиц-Бернар полярного рода. Вавилон приплясывает уже перед ним.

А вот немчура продажная,
Очинно даже важная!
Палаш как спица!
Нос как синица!
В ушах чечевица!
Рылом паскуден!
Годится на студень!
Кому полпудика?

Толпа хохочет.

– Вот дает Вавилон! – А ничего не понимающий граф благосклонно улыбается, бросает горсть медяков.

– Алон, алон, шмуциг канибалья! – покрикивает он своим балбесам-мушкетерам.

Фрола затолкали, оглушили, он поражен наглостью Вавилона, своеволием московской толпы, но вот открываются ворота, и выезжает царь.

– Здравствуй, батюшка свет великая надежда государь! – одним духом вопит толпа и становится на колени.

Медленно едет верхом благостный, словно смазанный подсолнечным маслом царь, держа на сгибе левой руки сокола-охотника, держа по правую руку любимого боярина Нардин-Нащокина.

Стольник сейчас отнюдь не похож на расползшуюся подушку. Он подобрался в седле, поблескивает на солнце боевой доспех, веет на ветру выдающаяся нащокинская борода.

– Ах что за борода приглядистая у князя Нардина, – завистливо шепчутся в свите бояре, – ну чисто персидский шелк. То-то его Государь послом назвал вместо Кукинмикина… Репрезентация…

– Фальчь одна, – ядовито шипит козлобородый князь Кукинмикин. – Лживая борода у Нардинки, приклеенная…

– Однако какие чуши, князюшка Кукинмикин, – фарисействуют бояре. – Нешто Государь полюбил бы приклеенную бороду?

– Будет час, докажу, – шипит Кукинмикин. – Всем окажу позор нащокинский…

Между тем царь подзывает гарцующего в отдалении Томила Ловчикова и говорит Нардин-Нащокину.

– Чем не зять тебе, князь, сей вьюноша? И родом знатен и сундуки доверху набиты покойным Путилой Давыдычем.

Нардин-Нащокин благоговейно целует царю руку, невольно при этом щекоча его бородой, что Государю отнюдь не противно.

– Знакомо ли тебе, князь Томила, имя Аннушки? – спрашивает царь рыцаря.

– Уж третий дён по ней сохну, великий государь, – с нагловатой томностью отвечает тот. – Гляжу, гляжу и наглядеться не могу…

– Куды глядишь? – встрепенулся и грозно выпучился Нардин-Нащокин.

– В сие отверстие, – медоточиво пропел Томила и показал в подзорную трубу. – Пять бочат икры да пару жеребцов отдал я графу Шпиц-Бернару за чудодейственный дальновидец, и вот я вижу ангела в окошке…

В окуляре действительно изумленный стольник видит свою дочку, что кручинится в окне светелки.

– Ай, соблазн великий, ой-я-яй, – бормочет он. – Ай, молодыя молоки́…