О, этот вьюноша летучий!

…Царский поезд, блестя, позванивая, стуча копытами, проходит мимо Фрола, и все это диво, как в зеркале, отражается в его глазах.

– Или буду полковник, или покойник… – сквозь зубы бормочет он.

Он решительно поворачивается и тащит за узду своего мерина. В ушах у него возникает благостное родительское увещевание, но он только отмахивается.

КАБАК. В сумрачном сводчатом помещении яблоку негде упасть: пирует, поет и пляшет базарная братия, а во главе стола Фрол. Он держит в руках здоровенную чашу.

– Эй, гуляй! – кричит он хмельным голосом. – Эй, играй, органщик! Вавилон, пляши! Месяца не пройдет, а Аннушка Нащокина моею будет!

Швыряет из зарукавья несколько монет, присоединяется к общему плясу. Кабацкий люд откровенно глумится над «деревенщиной». Дико гудит увеселительный орган. Горбатый и косматый Вавилон отплясывает с воблой в зубах.

В это время к целовальнику подходит востроглазый молодой человек, скромно, но чисто одетый, по виду приказный дьяк.

– Это кто ж там такой смелый гуляет? Дворянин?

– Чином-то дворянин, а пупо́м – босотва деревенская, – пренебрежительно ухмыляется в бороду целовальник.

А Фрол все швыряет серебряные рублевики да и сабелькой размахивает победно. Он еще наивен и лопоух, и собутыльники кажутся ему едва ли не братьями.

Как приехал к нем молодчик
С вострой саблей, с серебром.
Храбрый, как индейский кочет,
В польской шапочке с пером! —

голосит Вавилон.

Из грязи!
Да в князи! —

вопят питухи.

Востроглазый молодой человек пробирается к Фролу, а вдруг на секунду задумался, глядя в раскрытые двери на зеленое вечернее небо, на рогатый месяц. На контуры куполов и башен. Кажется ли ему или впрямь светится, подмигивает призывно окошко в светлице?

– Эй, голытьба, пейте за лебедушку мою, за благонравную Аннушку! – крикнул он и бросил еще горсть монет. – Все крепости за нее порушу! Самому черту лунному рога обломаю!

Громовой хохот был ему ответом.

Как молодчик знаменито
Сыплет деньги от дверей!
Чай губа у них открыта
На боярских дочерей!
Из грязи!
Да в князи!

Востроглазый пытливо приглядывается к Фролу. На губах его бродит непонятная усмешечка.

– Ишь ты, соколик, сам черт ему не брат… – шепчет он.

Кабак опустел. Целовальник со сторожами выносят обессилевших питухов. Особенно не церемонятся – раскачают да швырнут в звездный проем двери. Один лишь Фрол Скобеев еще колобродит вокруг гнуснейшего стола, да крадется за ним тенью востроглазый Онтий.

Испей-ка, брат, еще чару зелена вина,
Запей ты чашей меда сладкого,
Хлобыстни ты еще и пива горького
В радость себе и в веселие, и во здравие…

Так подначивает Фрола Онтий, а тот дважды себя упрашивать не заставляет: испивает, запивает и хлобыщет. В конце концов, совершенно обезумев, он обнимает Онтия, жарко целует, бормоча:

– Аннушка моя, лебедушка, голубушка…

После этого Фрол падает наземь без чувств и без движения, а Онтий говорит целовальнику и сторожам:

– Портки с него сымите парчовые и чиры, и чулочки полосатые, кафтан и рубаху – все долой! Бросьте его здеся в канаву, в лопухи, да накройте до утра гунькою кабацкою.

Спит необъятная Москва, только собаки брешут, да караульные покрикивают, да бледные лунные лики маячат кой-где в оконцах светелок, да храпит обнаженный Фрол Скобеев, еще не покойник, но уже в лопухах.

Впрочем, не все, не все спят в этот поздний час по Москве. Горит свеча в богатом мрачном доме боярина Кукинмикина, сидит боярин в высоком кресле наподобие трона, а у ног его свернулся, положив голову на колено, уже известный нам востроглазый Онтий.

– Повествуй далее, Онтий. Повествуй, ягодица моя клубничная, – говорит боярин, поглаживая молодого человека по волосам.

– И подумал я слабым умишком, солнышко-князь, а как бы нам энта наглая вьюноша верной слугой стал, до позорил бы лютого нашего ворога Нардин-Нащокина перед Государем-батюшкой, – запел Онтий, по-собачьи глядя на боярина снизу.

– Да бороду бы ему оторвал! – взревел вдруг, вскакивая и потрясая руками, Кукинмикин.

– Да и стал бы ты, солнышко-князь, первой в Думе головой! – возопил Онтий и трепетно обхватил боярские ноги.

Фрол Скобеев проснулся в лопухах, тряхнул головой и увидел свои босые ноги и живот, еле прикрытый гадостным рваньем. В ужасе вскочил он и, ничего еще не понимая, но понимая лишь страшное несчастье, опрометью помчался куда глаза глядят.

– Эй, жених! – с хохотом заорал ему вслед Вавилон. – Иди сюда, опохмелись перед сватаньем!

В ответ лишь чаще замелькали босые пятки честолюбца.