О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках

Маринка сорвала с его глаз платок, перевязала им свои глаза — и ко мне. И тоже не узнает. Водит по моему лицу пальцами. Нос пощекотала, за ухо подергала. Я уж метил оттолкнуть ее… А она тихо так:

— Санечка, ты что все сердишься?

У меня от жалости к себе чуть слезы не выступили. Скажет тоже. Так-то меня и мать никогда не называла.

— А тебе что? Не твое дело. Давай платок. Водить буду.

— На, держи.

Маринка отошла к столу, взяла книгу, объявила:

— Я больше не играю.

— И я, — отозвалась Нинка. — Набегалась, есть захотелось. Давайте ужинать.

— Было бы чего, — обронила Маринка.

— Сготовим. Мальчишки, идите за дровами.

После ужина нас всех разморило и потянуло в сон, а спать было уже некогда.

Утро. Петухи запели.

Печь топить надо. Воду греть, картошку варить. Скотину поить-кормить. Корову доить. А девчонки во двор идти боятся. И пришлось нам с Гринькой засучивать рукава. Хоть и не мужицкая это работа, а что с ними, с пугалами, поделаешь? Уработались так, что еле ноги передвигали. Вот тебе и бабья работа.

Подцепишь в печке чугун с водой или картошкой, а он — как прирос, пока его тянешь — он из тебя все жилы вытянет. А таких чугунов не один.

И понял я, что зря презирал девчонок. Они народ ничего — хороший. И весело с ними и сытно. И жизнь у них не такая уж легкая. Как бы они одни возились с такими чугунищами? Ума не приложу. А ведь пришлось бы.

И как это моя мама с ними каждый день возится? Вот она и худенькая такая, вот и болят у нее руки-то.

И стыдно мне стало и за себя и за отца. Замотался он со своим бригадирством, и я хорош — оболтус.

Письмо

Ох у нас и зима в деревне! Длинная — страсть. Пожалуй, не короче, чем дорога в город. Едешь-едешь — и ни конца ей, ни краю. А лето — оно как тропинка в соседнее село. Раз-два, прыг-прыг, скок-скок — и вот уже завиднелись огородные плетни. За плетнями — подсолнечники. Золотые кепки набекрень — улыбаются. А вот и речка. Рубашку в сторону. Лежишь на мели, дрыгаешь ногами и, как поросенок, хрюкаешь от удовольствия.

А зимой…

И кто ее только выдумал, проклятую?

Зимой ни в ноле тебе, ни на речку, ни в луга — всюду пусто. Снег и снег — тоска белая. Уж и на лыжах, и на санках, и на коньках накатаешься по горло, а зима все тянется и тянется. То мороз — сосны трещат, то пурга — ветер как заревет, как закружит, как закружит! Такую карусель устроит — не поймешь, где небо, где земля.

Утром проснешься — дома по самые глаза в снегу. Едва сойдешь с крыльца, полные валенки холоду начерпаешь — и снова домой. И сидишь, как зверь в клетке. Ходишь от стены к стене. Все углы обнюхаешь, все щели пересчитаешь. Таракану усы подпалишь.

Скука смертная.

У Нинки мать приехала из города и больше не собирается уезжать.

В школе каникулы.

А вьюга все скулит и скулит в печной трубе.

Того гляди сам заскулишь. Девчонки на улицу и нос не показывают.

И день — тьма с тьмой сходится.

Книжки надоели. Шашки надоели. Прямо хоть ложись и помирай.

Я-то еще ничего, кое-как крепился, а Гринька совсем угас. Целую неделю Маринку не видел. Глаза скучные. Тяжело ему.

— Сань, давай Ваську пошлем к девчонкам. Он вызовет их на улицу.

— Ваську… — Я смотрел в окно и медлил с ответом. Гринька часто жаловался мне, что ему из-за Васьки прямо житья никакого нет дома.

Однажды их мать купила к чаю малинового варенья, а Васька разыскал его и всю банку очистил. Живот надул, как футбольный мяч. А Гриньке рубашку намазал. Расхлебывайся!

Гринька со злости взял и подложил Ваське на постель ежа, а Васька в отместку, пока Гринька спал, насыпал ему в валенки кнопок. Додумался — глупая голова. Гринька как вскочил в валенки, так чуть не до потолка подпрыгнул.

Вот и подумайте: можно ли такому человеку доверить свою самую тайную тайну. Но Гринька настаивал. Он совсем голову потерял.

— А пойдет ли он, Гринь, — сомневался я.

— Я ему фонарик, Сань, отдам. Все равно он не светит. Васька, против моих ожиданий, согласился идти к девчонкам сразу же. Забрал у Гриньки фонарик, пощелкал включателем.

— А чего он не горит?

— Он зажжется, Васьк, — заверил Гринька, — вот накопится в нем электричество — и загорится.

— Ладно, — Васька сунул фонарик в свои широченные штаны и убежал.

Вернулся быстро, радостный.

— Они сказали, чтобы вы сделали в нашем сарае качель.

— Они придут? — торопил Гринька.

— Да ну тебя. Им сейчас неколи. Им надо полы мыть. Сказали, что придут, если вы уберете сено.

— Какое сено?

— Как какое? Около колхозного телятника. Ихпросила помочь убрать это сено телятница Дарья.

— Мы сделаем, Васьк. Ты скажи им, что мы обязательно сделаем.

И мы действительно все сделали.

Смастерили в сарае качель, а потом целых полдня таскали и укладывали под навес сено. Старались изо всех сил. Торопились сделать побыстрее. Я измучился так, что еле языком шевелил. Вилы из рук валились.

— Ничего, Сань, — подбадривал меня Гринька, — из-за любви и не это еще делают. Я читал в какой-то книжке, что раньше даже войны бывали.

О Гринька…

Позднее выяснилось, что мучились мы и вовсе не ради любви. Сено под навес должен был таскать и укладывать Васька со своими школьными товарищами. (Они недавно взяли шефство над телятником.)