О языке, достойном человека: учебное пособие

Где черпать языковые средства облагораживания собственных эмоций? Обычная, примелькавшаяся речь не годится, для эмоций нужен материал поэкспрессивнее. Когда мы внушаем (сначала старшекласснику, потом студенту – будущему филологу, журналисту, педагогу, политику), что, например, слово «доня» (дочь) – диалектизм, «дочурка» – диминутив, т.е. слово с уменьшительно-ласкательным суффиксом, а «дщерь» – устаревшее слово, мы учим четкости научных понятий, научным выкладкам, но мы же произвольно и непроизвольно обворовываем речевые закрома личности.

Сокровища церковнославянского языка становились проводниками эмоций во время молитв.

Благослови, Боже, милуяй и питаяй нас от юности нашей… да преизобилуем во всякое дело благое.

Иногда импульсом позитивных эмоций становится контраст старинной мудрости (Бодрствуйте и молитесь!) и разговорной формы наречия: Пуще всего бодрись перед близкими. (Б. Шергин).

Приведем примеры, как эмоции включают такой прием, как авторское звукоподражание. Обвал хохота в зале означал успех комедии. В труппе Мольера этот эффект назывался «бру-га-га!»[34]. Чисто детская раскованность Юлия Кима всегда позволяла создавать нечто такое, что первоначально может показаться даже нелепым. В самом деле, ну что это: «А бабочка крылышками бяк-бяк-бяк-бяк!..» Однако вот уже какое зрительское поколение не может забыть эту строку из захаровского мюзикла, роскошно спетую Андреем Мироновым, который не стал бы петь что попало. Теперь уже кажется, что никаким другим звуком, кроме как «бяк-бяк», и не передашь хлопанье бабочкиных крыльев. Но кто, как не Юлик Ким, мог расслышать его?» (Знамя. 2007. № 10. С. 90).

Еще один пример демонстрирует, как эмоции усиливаются от элементарного внимания к обычным словам.

Как хороши бывают названия инструментов: киянка, клямер, буравчик, вороток, пробойник (Д. Гранин. // Звезда. 2008. № 2. С. 48).

Наконец, включить эмоции помогает парадокс. В небольшом рассказе М. Пришвина «Обеденный перерыв» мать пятерых детей спрашивают, не тяжело ли ей. «– Это вы от слабости так говорите, – сказала мать, – а мне самой легко. Мы же с мужем согласно живем, радуемся каждому нашему ребенку, и всех любим ровно, а каждого больше. – Как это? – спросила Дуся. – Очень просто, – ответила мать. – Жизнь идет своим чередом, а сам все чего-то лучшего ждешь, на что-то надеешься: вот он, новенький, и что-нибудь несет же с собой в мир новое – небывалое. И оттого у матерей получается, что всех любишь ровно, а каждого больше»[35].

Третий тип ограничений сегодняшнего дня, урезающих наш лексикон, – это требование изымать из речи иностранные слова, заменять их русскими аналогами.

Это требование уходит в глубину веков. П.А. Вяземский не любил слово «талант». В.И. Даль ратовал, в частности, о замене слова «инстинкт» словом «побудка». Н.В. Гоголь писал, что русский язык поражен болезнью чужеземствования.

История вопроса, т.е. история неприятия «иностранщины» своей затянувшейся длительностью и пульсирующей интенсивностью наводит на мысль, что борьба идет с ветряными мельницами, что сам вопрос не вполне корректно поставлен. Иностранные слова не виноваты в том, что мы не интересуемся родными корнями. У нас должен быть всегда под рукой синонимический ряд из своих и чужих слов, должна быть наготове парадигма возможностей выразить мысль, обозначить предмет. Набор синонимических средств в идеале мы должны знать по максимуму. И только тогда выбор слова будет свежим, неожиданным, что всегда украшает слово, и достойным, что всегда украшает говорящего.

Любому языку на всех этапах его развития нужен полноводный приток иноязычной лексики. Мы убедились в этом в 1989 – 1990 гг., когда исследовали «Словарь русского языка XI – XVII вв.» (издание было приостановлено тогда на XVI томе). Удивляло тогда количество заимствований. И что же? Часть слов осталась в языке, а не менее значительная часть иноязычных обитателей словаря со временем из актива языка исчезла. Вот почему мы несколько скептически воспринимали народные страдания по поводу распространившихся слов ваучер, имидж, консенсус и мн. др.