О языке Древней Руси

Отзвуки живой речи встречаем мы иногда в надписях на стенах старинных зданий, предметов или на полях объемистых рукописей, написанных по-церковнославянски. Устав от долгого переписывания, писец испытывает желание сообщить кому-нибудь о своем состоянии, но, не имея, по-видимому, собеседника, изливает свои чувства на полях рукописи — так, как он сделал бы это устно: «охъ зноино» — находим мы на полях «Шестоднева»[11] XIV в.; «охъ тощьно» — на полях «Пролога»[12] XIV в.; «Охо охо охо дрѣмлет ми ся [т. е. дремлется мне]», — сообщает между делом писец «Служебника» XIII в.; «охъ охъ голова мя болить не могу писати а уже нощь лязмы [т. е. ляжем] спати», — вторит ему писец «Пролога» первой четверти XIV в.; та же жалоба — в приписке на «Ирмологии»[13] 1344 г.: «о г҃(с)и помози г҃(с)и поспѣши дремота непримъньная. и в семь рядке, помѣшахся [т. е. ошибся в этой строчке].

Писцы весьма непринужденно сообщают о самых различных вещах, но чаще всего о том, что они собираются делать в ближайшее время, о времени суток или о состоянии своего пера: «поити на вечернюю» («Шестоднев», XIV в.); «поехати пить въ зряковичи» (там же); «поехати на гору къ ст҃ѣ б҃ци молитися о свое(҃м) сп҃сении» (там же); «полести мытъся» (там же); «поити на заутрѣнюю» («Пролог», первая четверть XIV в.); «уже нощь... тьмно» (там же); «уже поздъно» («Пролог», XIV в.); «уже д҃нь успе. а нощь пришла есть» (там же); «нощь успѣ а д҃нь приближися» («Паремийник»,[14] XIV—XVвв.); «погыбель перья сего» («Ирмологий», 1344 г.).

Надпись и рисунок на стене киевского Софийского собора, сделанные в середине XII в. На рисунке изображен, no-видимому, какой-то молодой княжич

В «Прологе» первой четверти XIV в. находим такое весьма непосредственное высказывание: «како ли не обьестися исто (т. е. наверное) поставлять кисель с молокомь». Основной текст, находящийся на том же листе, что и эта приписка, написан по-церковнославянски и содержит «Слово о исходе души и о восходе на небеса». Вот отрывок из этого сочинения: «И аще покаялася будеть. то избавится о(т) нихъ. и много запинания истязания д(҃ш)и от бѣсовъ идущи до н(҃б)си. посемь зависти ярости. гнѣва и гърдыни. срамословия и непокорьства. лихвы срѣбролюбия пьяньства. злопоминания. злопомысльния. чародѣяния потворъ. обьядения братоненавидиния. убииства тадбы. не(м҃)лсрдия [И если покается (душа), то избавится от них (от бесов) и от многих препятствий, чинимых бесами, и истязаний души, идущей на небеса, а также от зависти, ярости, гнева и гордыни, срамословия и непокорства, сребролюбия, пьянства, злопамятства и злых мыслей, чародейства, колдовства, объядения, братоненавистничества, убийства, воровства, немилосердия]». Очевидно, упоминание в числе грехов «объядения» и вызвало опасение впасть в этот грех.

Как видим, писцы, писавшие или переписывавшие рукописи на церковнославянском языке, оставили на полях своих рукописей замечательные своей непосредственностью записи бытовой древнерусской речи.

Славянизмы в разговорной речи

Изучение записей устной речи, имеющихся в памятниках, а также произведений устного народного творчества и современных народных говоров показывает, что старославянский и церковнославянский языки влияли на устную речь. Крупнейший историк русского языка А. А. Шахматов даже полагал, что «все лица, прошедшие школы, основывавшиеся на Руси в XI веке», говорили на «древнеболгарском (т. е. на старославянском. — И. У.) языке» (49, стр. 82). Трудно, однако, предположить, что, получив образование, русский книжник переставал в устном общении употреблять тот живой древнерусский язык, с которым он поминутно сталкивался в быту. Очевидно, книжное образование сказывалось в использовании определенного количества славянизмов в речи. Известный исследователь древнерусской литературы А. С. Орлов писал: «Русские литературные произведения Киевской Руси, собранные в огромном большинстве в летописи, по языку, надо думать, были близки к устной речи тогдашнего культурного христианизированного общества, речи, так сказать, нормативной для „образованного мира“. Нет неожиданного в том, что в этой речи уже освоены были некоторые церковнославянизмы» (22, стр. 43).

Серебряная чаша черниговского князя Владимира Давыдовича. Надпись гласит: «А се чара княжа Володимирова Давыдовча, кто из нее пьет, тому на здоровье, а хваля бога своего осподина великого князя»