О, юность моя!

На манеж выехала наездница. Жеребец иссиня-черной масти блистал, как ночное море. Наездница была в цилиндре, блиставшем, как ее лошадь. На девушке черный атласный колет, от пояса шел огромный шлейф, серебристо-серый с черной рябью, прикрывавший конский круп, как попоной. Ноги затянуты в телесное трико. Лаковые сапожки со шпорами довершали ее наряд.

Конь сначала шел испанским шагом, потом под звуки польки перешел на мелкий аллюр, за ним последовала венгерка и, наконец, вальс. Наездница сидела неподвижно, точно она совсем не управляла своим великолепным животным. В этом заключался, очевидно, особый класс дрессировки. Шлейф лежал на коне твердо, словно огромный веер или распущенный павлиний хвост. Наездница сидела твердо.

«Только бы не влюбиться! Только бы не влюбиться!» — с отчаянием думал Леська. Потом, пересилив себя, спросил:

— Муся, ты хотела бы стать наездницей?

— Она тебе нравится?

— Очень.

— Да, она эффектна. Такую увидишь только в цирке. Но если с ней заговорить, окажется, что она некультурна, как паровой утюг.

Леська засмеялся.

«Неужели ревнует?» — подумал он не без удовольствия.

Но Муся не имела на Леську никаких видов; она была всего только женщиной: на всякий случай наездница ей не понравилась.

Перед самым выходом борцов через всю арену в сопровождении директора прошел за кулисы полковник из контрразведки. Ослепительная сабля волочилась за ним по тырсе. В публике зашушукались. Вскоре сабля вернулась в свою ложу, и оркестр заиграл марш «Оружьем на солнце сверкая». Чемпионат вышел на арену. Арбитр в своем купеческом сюртуке начал представлять борцов.

— Чемпион Турции Дауд Хайреддин-оглу! Двести один сантиметр!

Аплодисменты.

— Чемпион Румынии Деметреску!

Аплодисменты.

— Чемпион Богемии Марко Сватыно!

Необычно тучный борец сделал шаг вперед. Но его встретили молчанием. Зааплодировал один полковник.

— Ты поняла, что произошло?

— Нет.

— Полковник, очевидно, решил запретить фамилию «Свобода», и богемца тут же окрестили в «Сватыно». Публика поняла это и протестует молчанием.

В перерыве Леська принес Мусе мороженого, а сам, извинившись, сбегал за кулисы взять интервью. Мишин, организатор чемпионата, он же арбитр его, рассказал сотруднику газеты всякую всячину. Но Леська в заключение как бы мимоходом заметил:

— У вас великолепные ребята, но бороться они не умеют.

— То есть как это не умеют? Чемпионы не умеют?

— Поглядите сами: все сводится к переднему поясу.

— А вы чего бы хотели?

— Культуры спорта. Где «тур-де-тет»? Где «бра руле»? Где «обратный пояс»?

— Откуда вы все это знаете?

— Я ученик Ивана Максимыча.

— Поддубного?

— Да.

— Самого Поддубного? Чего же вы молчали?

— Так вот я и говорю.

— Говорю… Кричать об этом надо! Напишите в вашем интервью: «Среди борцов — ученик, великого И. М. Поддубного…» Э… Вы кто, студент?

— Студент.

— «…студент Таврического университета, который будет бороться под именем „Студент Икс“».

— Позвольте, но я еще не давал согласия…

— Пишите, пишите: «Первая схватка с чемпионом Польши Яном Залесским состоится… э…»

— Господин Мишин, вы сами берете меня на «передний пояс».

Мишин засмеялся:

— Деточка! Чего вы боитесь? Залесский ляжет под вами на 12-й минуте.

— Да, но мы еще не договорились о гонораре.

— Ну, какие пустяки! Сколько вы хотите?

— Не знаю… Скажите сами.

— Если будете делать сборы, получите триста керенок за вечер.

Леська вернулся к Волковой, охваченный розовым туманом, как летом в шесть утра на берегу моря.

— Если дунуть ноздрями в стакан с мороженым, — сказала Муся, — оттуда пахнёт на тебя ледяным ветерком. Это приятно.

Так могла бы сказать и Гульнара. Леська взглянул на Мусю, и в душе его заныл больной зуб.

Ночью он принес материал Трецеку, и тот снова его похвалил.

— Только почему вы не догадались взять в цирке портрет этого студента? Вы понимаете, какая сенсация: студент местного университета — борец. А? Мальчишки будут хватать газету из рук. Завтра же чтобы мне портрет и биография! Дадим сорок строк. Даже пятьдесят.

Но выжать деньги из Трецека было невозможно.

— Дайте хотя бы на обед.

— Еще что? Мне самому жрать нечего.

— Но в таком случае…

— Надо любить газету, молодой человек. Любить возвышенной, чистой, платонической любовью. Ее пульс, ее лихорадку, самый запах типографской краски. А деньги? За деньги всякий дурак может работать в газете.

Дома Леська застал в своей комнате Акима Васильевича. Он сидел за письменным столом и заканчивал сонет.

— Одну минуту… Вы меня зажгли этой вашей Аллой Ярославной… Я снова стал думать о любви, о Женщине с большой буквы. Вы понимаете, надеюсь? Это… это… Сейчас. Минутку. Посидите.

Старик беспрерывно шарил по бумаге красным карандашом (стихи он всегда писал только красным карандашом). И вдруг загремел: Сонет!