О, юность моя!

Поезд тронулся. Публика принялась шелестеть то газетами, то книжками. И тут Бредихин вспомнил о записке Беспрозванного:

«Елисей, милый!

Как вежливый человек, я должен был бы сказать Вам, что очень по Вас соскучился. Но в Вашей комнате поселилось такое восхитительное, такое бледно-розовое создание, что ко мне вернулась вновь молодость. Никаких подробностей не сообщу — все поймете. Горько и радостно. Пусть это крохи со стола господня, но в моем возрасте всякое даяние благо.

Ваш А. Беспрозванный».

Затем шло стихотворение:

Демон и Ангелина

Ангел шепчет евангелье,
Чтоб не попутал бес.
А демон целует ангела,
Презрев законы небес.

И думает: «Что я делаю?

Не нужен я ей. Нелюбим!»
Но у ангела крылья белые
С подпухом голубым.

Тут демону бы утоление,

Низвергнутому оттого,
Что не стучал коленями
При имени «божество».

И вот в пустоте вне времени

Повис этот гордый дух.
Как сладко было бы демону
Зарыться лицом в пух!

Но ангелу демон не нравится:

Он слишком жаден и груб.
И мелкое сердце плавится
От его огневеющих губ.

И плачет великий. А иноки

Следят за паденьем планет:
Это демон роняет слезинки,
Словно он не дух, а поэт.

Дальше приписка:

«Р. S. Это письмо я написал третьего дня в расчете, что кто-нибудь придет же за Вашими вещами. А вчера случилась ужасная вещь: читал я стих моей пассии, и вдруг она изрекла: „Голубое это мещанство“. Вы бы слышали интонацию… Какой апломб! Категоричность! И все очарование исчезло. Что делать с этой дурой? Как выкурить ее из квартиры? Ненавижу ее!!!

А. Б.»

Елисей оказался прав: для него Евпатория была пуста. Все связи, какими он когда-либо располагал, исчезли: братья Видакасы и Улисс Канаки — на дне морском. Виктор Груббе, Сенька Немич и все его сестры расстреляны. Катя и Голомб убиты; Гульнара в Турции и все равно что мертва, «Дюльбер» на зиму закрыт, а Дуваны неизвестно где… Живы ли они?

Елисей почувствовал себя человеком, который проспал столетие, очнулся и увидел те же дома, а в них совершенно других людей.

Но Чатыр-Даг на месте, и море осталось тем же, евпаторийское родное море…

В это страшное текучее время, когда невозможно было ухватиться за какую-нибудь устойчивую секунду, особенно дорогой сердцу казалась неподвижность большой природы.

Елисей уходил далеко за город в угрюмые дюны и долго оставался наедине с этими песками, горами и морем — такими же древними, как и тысячу лет назад. Крым… Его Крым… Что знали о нем курортники? Пляж, кабинки, «буза». А Елисей, сидя на камне у самой пены, с наслаждением слушал ее шорох.

Как Демосфен раскатывая во рту камни, евксинский Понт шепелявил ему о мифах; образы их, затянутые туманом столетий, возникали перед ним на берегах, сохранивших свой облик таким же, каким он сложился со дня сотворения мира.

Обитали здесь Посейдон, тритоны, океаниды. Елисею казалось, что он слышит хохот этих дев вон за той, самой высокой дюной. Но это хохотали чайки.

Вслед за мифами пришла легенда: появились киммерийцы, которых, может быть, выдумал Гомер. Край назывался Киммерией и стал известен тем, что о нем ничего не известно. Потом нахлынули кочевые орды урало-алтайской ветви — скифы. Отсюда началась история. Во всяком случае, установлено, что случилось это в VIII веке до Р. X. Желтолицые наездники, коренастые, косматые, но лишенные от природы усов и бороды, скифы обличьем напоминали женщин. Но по нраву это были звери. В книге IV «Греко-персидских войн» Геродот говорит, что, питаясь мясом, тушенным в лошадином поту под седлами, скифы любили лакомиться и человечиной. С особенной охотой пили они кровь первых же пленных на поле боя. Сдирая с побежденных скальпы, всадники украшали ими уздечки своих коней. Если же скальпов было много, из них сшивали плащи, как из сусличьих шкурок, и щеголяли в этих страшных одеяниях.