О, юность моя!

— Unser Vater… то есть, извините, наш отец, мой муж, сказал, чтобы вы перестали петь. Он считает, что рабочие петь не должны. София, это и к тебе относится.

На Леську эти слова не произвели впечатления. Он мысленно поцеловал Марту в оба глаза и спросил:

— Чтобы мы перестали?

— Ну да. Конечно.

Елисей снова расцеловал Марту, теперь уже в обе щеки, и спросил:

— Перестали петь песни?

— О да, я сказала.

Теперь Леська поцеловал ее в горло, чуть-чуть выпуклое, как у голубя. Каролина Христиановна неловко повела шеей и покраснела.

Иногда мысли при полном безмолвии бывают такими ясными, точно надписи. И они никогда не лгут, как это часто бывает со словом.

— Значит, я понял вас так, — сказал Леська только для того, чтобы оттянуть время, — что мы должны прекратить пение?

Женщина вздохнула.

Елисей вскочил и вышел во двор.

Уже темнело. Елисей дошел до своего сарая, сел на пороге. И стал с хищностью опытного мужчины думать о том, что теперь между ним и хозяйкой возникла тайна, которая объяла обоих.

Он снова запел. Теперь это был вальс Вальдтейфеля:

Много мук я терпел
И страдать был бы рад,
Если б душу согрел
Твой любимый взгляд…

Так взгляни ж на меня

Хоть один только раз,
Ярче майского дня
Чудный блеск твоих глаз.

Леська пел с таким неподдельным страданием, с такой глубокой печалью, что слезы звенели у него в горле. Вся неутоленная, бездомная его юность трепетала в его голосе. И тут он заметил силуэт, прижавшийся к столбу с колоколом. Это была Гунда. Волосы ее конским хвостом изгибались над затылком, как у девушек с этрусской вазы.

Леська встал и пошел в поле. Ему хотелось одиночества. В первой же скирде он отыскал свое гнездо, нырнул в него и запел старинный цыганский романс:

Ну да пускай свет осуждает,
Ну да пускай клянет молва,
Кто сам любил, тот понимает
И не осудит никогда.

Он плакал от своего сиротства, оттого, что взошла луна, что крепко пахло сеном, что ему двадцать лет, а у него нет любимой… И вдруг из-за скирды появилась тень с этрусской прической. Опять Гунда? Она быстро и бесшумно присела у подножия скирды, стройная, сильная, очень напряженная, и молча глядела на Елисея.

— Гунда? — спросил он.

Гунда молчала. Леська тоже молчал, усталый и умиротворенный, как это бывает после слез.

— Ты слышала, как я плакал? Но это так… Ничего особенного… Контузия.

Гунда молчала. Леська вспомнил, что никогда не слышал ее голоса. Гунда всегда молчит.

— Гунда… — сказал Леська. — Ты уже большая… Должна многое понимать… Понимаешь ли ты эти строки:

Нет ничего печальней на земле
Мужской тоски о женском обаянье…

Гунда молчала.

— Этой тоской я сейчас охвачен так, что впору выть на луну. Гунда! Ты могла бы меня поцеловать?

Гунда кинулась на Леську, как зверек, и крепко по-детски поцеловала его в губы. Леська не удивился. Он обнял ее и мягко привлек к себе. Теперь Елисей полулежал на сене, а Гунда у него на груди слушала стук его сердца. Он вдыхал аромат ее щеки, шеи и уха. Он почувствовал, как тает крутой камень у него под грудью, тот самый, который возникал в шторме, тот самый, что в бою… Это было тихой, ни с чем не сравнимой радостью. А Гунда глядела ему в глаза. И вдруг вскочила:

— Идет! Сюда идет, проклятая! Всюду она… Она, она…

Девчонка застонала от злости и вмиг умчалась в темноту. Елисей прислушался. Действительно, шаги. Из-за скирды показалась Каролина Христиановна.

Она обернулась к Елисею и отчеканила:

— Зачем вы ухаживаете за дочкой? Она еще совсем ребенок. Следует прекратить.

Леська вскочил. Но женщина повернулась к нему спиной и начала уходить в синеву. А месяц был таким огромным, а ночь такой теплой, а летучие мыши чертили такие слепые молнии… Бывают минуты, когда человек принадлежит только себе! Себе и природе!

Леська бросился за ней и подхватил ее на руки.

— Вы сумасшедший! Нас увидят!

Леська понес ее в поле, сам не зная почему.

— Отпустите меня! Слышите? Немедленно и сию же минуту!

— Отпущу, если вы меня поцелуете.

— Nein! — воскликнула она хрипло.

Это немецкое слово хлестнуло его кнутом. Леська оробел и опустил ее на землю. Каролина Христиановна резко отвернулась и быстро пошла к дому. Леська поплелся вслед, растерянно улыбаясь и презирая себя изо всех сил.

Ночь Елисей провел в бессоннице. Утром, еще до колокола, он вывел Зигфрида, напоил его, запряг и начал пахать. К его удивлению, работа показалась ему гораздо более легкой, чем прежде. Конечно, труд оставался трудом, но в нем уже не было ничего невыносимого. Напротив, в какой-то момент Елисей почувствовал даже вдохновение. Он крепко вжимал лемех в почву, и борозды шли ровными и тонкими, как рельсы.

Зазвонили к завтраку. Елисей сел за стол успокоившийся и какой-то даже озаренный.

— Что это ты нынче запахал с самой ночи? — спросила Софья.

— Да так. Не спалось что-то.

— Распелся, вот и не спалось.