О, юность моя!

Под утро канонада возобновилась. Какая-то тень мелькнула у душника. Леська выстрелил наугад. Канонада вскоре прекратилась, но минут через десять у всех душников загремели взрывы: это саперы заложили у отверстий пироксилиновые шашки, и ядовитый дым изо всех щелей пополз в каменоломни. Теперь все кинулись к душникам, открытым к морю. Но часовые не могли сойти с постов.

Кашляя и задыхаясь, прибежал Голомб.

— Катя, иди к морю, а я тут подежурю. И ты, Бредихин, иди. Через четверть часа всю эту муру вытянет сквозь дырки.

Он приложил кусок какой-то афиши к стене и, когда она стала мокрой, ткнулся в нее лицом. Но Катя и Елисей не уходили. Тогда Голомб подбежал к Кате и приложил к ее лицу влажную бумагу.

— Вылазка! — пронесся вдруг приказ по катакомбам.

Леська и Голомб понеслись к своим отрядам. Катя побежала за Голомбом.

— Мандраж! — крикнул Майор и кинулся в атаку.

Утро было туманным. Передовые вылезли из нор незамеченными и всей линией рванули гранатами колючую проволоку. Путь сразу же открылся. Партизаны кинулись вперед. Из клочьев утреннего тумана стало отчеканиваться орудие: оно стояло против главного входа и уже готовилось бить прямой наводкой. Партизаны мгновенно перестреляли всю его прислугу. Еще бы минута — и они на свободе. Но с севера дул чистый норд, и туман уходил к морю. Перед «Красной каской» оказалась пехота, которая наступала, гоня перед собой население окрестных деревень. Стрелки дали залп — один, другой, третий. Теперь пробиться вперед можно было только сквозь женщин и детей, среди которых оказались родственники бойцов «Красной каски».

— Не стреляйте! Деточки! Не стреляйте!

— Отступать! — скомандовал Петриченко и рухнул на землю. В каменоломни! Отступать! — снова закричал он и потерял сознание.

Его подхватили под мышки и потащили к главному входу. Кто-то поднял Петриченко ноги. По дороге Леська увидел мертвого Голомба, а поперек его тела — труп Кати. Орудие, выплывшее из тумана, не участвовало в бою, потому что белые не рискнули к нему подойти. Вскоре в катакомбы вернулись последние бойцы «Красной каски». Без вожаков.

Когда все замолкло, из белого стана раздался голос, звучавший в рупор:

— Мирные жители могут выйти из каменоломен! Им ничего не будет! Белая гвардия с населением не воюет.

Мирные жители кинулись вверх сквозь все выходы. Действительно, по ним не стреляли. Но Леська не мог выдать себя за мирного: Полик Антонов его бы разоблачил. Леська подошел к сундуку с провиантом, вынул пачку свеч и крикнул в темноту:

— Есть ли среди партизан старые рабочие каменоломен?

— Есть!

— Прошу ко мне.

Петриченко был тяжело ранен. Но людям так нужен был вожак, что они отозвались даже на юный голос Бредихина, как отозвались бы на любой другой голос, который отдал бы сейчас приказание. К Леське подошли двое мужчин.

— Товарищи! Нужно искать душник, о котором никому ничего не известно, кроме вас. Кто может повести к этому душнику? Где он?

— Надо поспросить Петриченко.

Иван Никифорович уже очнулся, разговаривал, но было ясно, что он не вынесет своей чудовищной боли.

— Идите, держитесь моря, — сквозь рычание сказал Петриченко. — Где-то там должно быть окошко… Сам я не видел, но говорили, что есть… Только расширить… Окошко…

Леська и часовые, которых он отобрал, залегли у выхода. В течение этого, пятого, дня белые делали несколько попыток ворваться в катакомбы, но пикеты расстреливали их.

— «Красная каска»! — объявил голос в рупор. — Сдавайтесь! Ничего вам не будет. Только тюрьма!

Через полчаса в тишине, которая воцарилась наверху, раздались подряд четыре залпа. Крики, вопли. Снова залпы, на этот раз три. И снова тишина.

— Что это? — спросил Леська.

— Это расстреливают мирное население, которое вышло из каменоломен.

— Заразы боятся… — сказал Петриченко.

— Им, значит, расстрел, а нам только тюрьма?

Молчание.

— Идите, ребята, — сказал Петриченко. — Ищите душник, а то всем вам тут хана будет.

Партизаны сделали из рук стульчик и, посадив на него командира, тронулись за свечкой, которую высоко держал передовой. Петриченко страшно стонал.

— Не могу! Положите меня. Не могу. Все равно я умирающий. Пристрелите меня. Мурочка, пристрели меня.

Мария, рыдая, бросилась к нему прижалась щекой к его ладони. Петриченко истошно закричал.

— Ему больно от вашей ласки, — тихо сказал Леська.

— У меня… перебиты… руки и ноги. Я не могу с вами. Здесь еще ничего, а дальше придется ползти. Куда же мне?

Но партизаны не послушались его и продолжали нести. Петриченко стонал все громче, а по его стону, как волки по следу, бесшумно неслись белогвардейцы. Петриченко, Мария и арьергард пали первыми. Кучка остальных начала отстреливаться. Белые отступили. Передовой забойщик задул свечу, и теперь бойцы двигались в совершенной темноте. Разговаривать опасались. Чтобы не распылиться, держали друг друга за пояс.

Так продвигались они — где в полный рост, где ползком. Иногда, привалившись друг к другу, тут же опускались в сон, как на дно. Спали даже часовые. Но и в кошмарах им снилось, будто они идут, идут, идут.