О, юность моя!

— Операция чепуховая. Все равно что ногти стричь. Я делаю всего-навсего надрез кожи от мечевой кости чуть пониже пупка, а потом зашиваю. Остается впечатление, будто проделана очень серьезная операция, а на самом деле… Рентген, конечно, сразу же обнаружит фальшь, но где же вы видели, чтобы на призывном пункте коновалы применяли рентген?

— Гениально! — улыбаясь, сказал Володя.

— То-то и оно! А самую операцию я произведу в одной из наших кабинок. Стены покрою белой масляной краской. Все будет, как говорят медики, lege artis. А цена с вас небольшая: всего три тысячи. В Одессе я брал по пяти.

Когда Леонид вернулся, план был уже составлен: пароход «Чехов» сегодня снимается с якоря; взять Леську с собой в Одессу Андрон не сможет: на пароходе имеется комендант, который регистрирует всех пассажиров. Но, к счастью, комендант страдает морской болезнью, и как только корабль трогается, он тут же бежит в свою каюту. Поэтому в десять вечера дедушка вывозит Леську на шаланде и зажигает на ней фонарь. «Чехов» убавляет ход, подходит и сбрасывает веревочный трап. Леська взбирается на борт. Дальше у Тарханкутского маяка «Чехов» останавливается, лодка увозит Леську на берег, и он с письмом от капитана Волкова идет к смотрителю, который поможет ему пробраться в Севастополь.

— Отлично! — согласился Леонид. — Пятьсот рублей он от меня получит.

— Керенскими? — поинтересовался Андрон.

— Нет, конечно, но и не царскими.

— Какими же?

— «Колокольчиками».

— Ну, это ничего.

С Леськой все было сделано lege artis. Боцман с «Чехова» увидел огонек шаланды, умерил ход и сбросил трап. Шаланда ударилась тупым носом о борт, и темный силуэт юноши взобрался на корабль, как обезьяна. «Чехов» снова дал полный. Не доходя четырех миль до маяка, пароход остановился на траверзе деревни Караджа.

Пассажиры уже спали, но комендант вышел на палубу и спросил вахтенного матроса, зачем стали.

— Воду возьмем, — ответил вахтенный.

— А почему не взяли в Евпатории?

— В Евпатории вода известковая. От ней животы болят.

Спустили шлюпку. В нее сели боцман, матрос и юнга.

— Анкерчики давай! — скомандовал боцман.

Комендант видел, что с лодки приняли три узких и длинных бочонка. Потом она отчалила. Как лодка возвратилась, комендант не видел: пошел спать.

А юнга побрел вдоль низкого берега к маяку. Идти было легко. Но трудно было видеть уходящие огни парохода. «Чехов» шел в дымном дыхании вод, перед ним вспорхнула чайка, и Леська, наверное, подумал о провале первой ее постановки. Нет, думал он не об этом. Андрон… Может, никогда больше не увидимся? Если удастся из Севастополя пробраться в Турцию — это оторвет его от России на всю жизнь. И таким одиночеством охватило Леську… Ему показалось, будто забросили его куда-то на Луну, отрезав от теплой родной земли, от бабушки Евдокии, от Петропалыча, от Гульнары — ото всего, что он успел полюбить всем сердцем за свою короткую жизнь.

* * *

Тарханкутский маяк — белая круглая башня, обнесенная каменной оградой, — стоял саженях в пятнадцати от берега. За оградой Леська увидел три небольших домика и кое-какие темные строения, очевидно кладовые. Он подошел к наиболее приветливому из домиков и постучал в окошко. Залаяла собака. Занавеска отодвинулась, и к стеклу приникла старушечья голова.

— Кто такой?

— Скажите, пожалуйста, это квартира Попова?

— Ну да, а в чем дело?

— Я от капитана Волкова.

— А-а… Сейчас.

На Леську сначала выбежал белый-белый шпиц, потом белая старуха, потом такая же белая женщина помоложе. Когда Леську ввели в комнату, он увидел белого-белого старика, склонившегося над шахматами и держащего в руках газету с этюдом.

— От Волкова, — сказала старуха.

— А чем он может сие доказать? — спросил старик, не подымая головы.

— У меня к вам письмо от него.

Старик взглянул на Леську поверх очков, нетерпеливо вскрыл конверт и, все еще думая о шахматах, пробежал глазами листок.

— Ну, что ж. Милости просим. Располагайтесь. Меня зовут Автономом Иванычем, одну старушку — Верой Павловной, другую — Автономовной Елисаветой, а третью, собачку то есть, — просто Люська. Женщины, накормите гостя!

Старик снова углубился в шахматы, пронес белого офицера по всей диагонали, ответил на это ходом коня и, подумав, громко сказал: «Иодидио!»

Старуха № 1 поставила на стол блюдо свиного холодца, блюдце с маринованными огурцами и фруктовую вазу с теплым картофелем.

— Извините, — сказала № 1, улыбаясь своими бивнями. — У нас разносолов нет, зато все свое, домашнее: и картофель, и огурцы, и даже подсвинок.

Старик между тем правой рукой сразил офицером коня, а левой смял другим конем офицера.

— Ян Полуян! — объявил он торжественно.

Старушка № 2 улыбнулась Леське менее вставными, но не менее слоновыми клыками и сказала:

— Не смущайтесь! Папа время от времени произносит какое-нибудь диковинное слово, чаще всего фамилию, но это ровно ничего не значит.

Леська кивнул головой. Он любил бывать в незнакомых семействах: в каждом доме обязательно что-нибудь свое, не такое, как у других, а в целом все это — жизнь.