О, юность моя!

— А затем, что у вас в груди клокочет золото.

— Не всяко золото в монету.

— Не понимаю вас.

— Он юрист и мечтает стать судьей,— ответил за него Сеня.

— Но почему? При таком даровании…

— Потому что голосов много, а сердец мало. Я прошлой весной сидел в тюрьме и убедился, что России гораздо нужнее хороший судья, чем хороший певец.

Собинов поглядел на него с любопытством.

— Вот какая у нас, оказывается, молодежь! — сказал он с оттенком гордости.— Много слышал о ней, а вот беседовать не приходилось.

В другой раз Елисей застал у Дуванов армянина небольшого роста, но с высоким лбом и огромной синей бородой.

— Знакомьтесь, Леся: профессор Абамелек-Лазарев!

— Очень рад,— сказал Абамелек и, не глядя, протянул Леське волосатую руку в кольцах и перстнях.— Так вот я и говорю: первая рукопись «Бориса Годунова», датированная 7 ноября 1825 года, была вручена Пушкиным Погодину и, по-видимому, исчезла. Из черновиков сохранились только первые четыре сцены и часть пятой, переписанные с первой. Но все копии, которые нам известны, появились уже после восстания декабристов. Я убежден, что Пушкин в связи с этим событием внес в трагедию кое-какие изменения. Я убежден, например, что фраза Годунова: «И мальчики кровавые в глазах» — говорит вовсе не о том, что в глазах у царя двоится. Она была вставлена позже и явно намекала на пятерых юношей, повешенных Николаем I на острове Голодае. Я имею в виду Рылеева, Пестеля, Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина и Каховского.

— Неужели так? — всплеснула руками Вера Семеновна.

— А что, если первая рукопись будет найдена и окажется, что в ней есть эта фраза о мальчиках? — спросил Леська.

— Великолепный вопрос, который никогда не приходил мне в голову! — вскричал Абамелек, неприязненно взглянув на юношу.— Ум — хорошо, а полтора — лучше.

— Ну а все-таки? — отважно настаивала Вера Семеновна.

— Тогда я скажу, как писал Федор Сологуб:

Творение выше творца,
И мир совершеннее бога.

Все засмеялись. Все, кроме Леськи, который сидел как ошельмованный. Выждав паузу, Леська расхрабрился и через силу спросил:

— Простите, пожалуйста, вы не супруг ли Аллы Ярославны?

— Супруг. А вы откуда ее знаете?

— Приват-доцент Карсавина — мой руководитель по уголовному процессу.

И тут же, решив идти ва-банк, выпалил:

— Моя фамилия Бредихин. Елисей Бредихин.

Он был готов ко всему. Даже к дуэли.

Но имя Бредихина не произвело на Абамелека никакого впечатления.

«Лихо! — подумал Леська.— Значит, Алла ничего ему не сказала о моем письме! Милая… Умница…»

— Что же вы приискали для вашей жены? — спросила Вера Семеновна.

— Да ведь настоящего сезона еще нет. Санатории закрыты. Вот я и подумал: не будете ли вы настолько любезны, чтобы предоставить Алле Ярославне хотя бы один номер в отеле, а лечиться она станет ездить в майнакскую грязелечебницу.

— Рад бы душой,— сказал Дуван-Торцов.— Но посудите сами: можно ли открыть гостиницу ради одного человека?

— Не беда! — сказала Вера Семеновна.— Пусть живет в наших апартаментах. Я предоставлю ей комнату с балконом на море. Это комната нашей старшей дочери, Тамары, но она, как вы знаете, в Петрограде.

— О, мы не смеем вас обременять!

— Такая очаровательная дама, как ваша супруга, может только украсить нашу семью,— сказал Дуван-Торцов.

— К тому же мы получили от атамана Богаевского письмо: он просит предоставить ему весь нижний этаж. Значит, при всех условиях отель скоро будет открыт.

— Это какой Богаевский? — спросил Леська.

— Ну, разумеется, не феодосийский художник! — с раздражением сказал Абамелек-Лазарев, которому Леська определенно не нравился.— Очевидно, речь идет об атамане Войска Донского?

— Совершенно верно.

— А что такое с Аллой Ярославной? — снова спросил Леська.

— Нефрит,— нехотя процедил Абамелек.

— А по-русски?

— Воспаление почек.

— Что значит красивая женщина! — воскликнул Дуван-Торцов.— Даже ее болезнь носит название самоцвета.

Дома Леську ждало новое письмо от Беспрозванного: он писал о том, что, по слухам, Карсавина собирается в Евпаторию, и «присовокупил», как он выразился, стихотворение:

Если двум хорошо друг с другом,
    Кому до этого дело?
Но нет, не смеешь: ты связана с другом
    До гробового предела.
А другу снится твоя подруга…
    Но ведь и сны запретны.
Так и живут с супругом супруги,
    Свято друг другу преданы.
И нежно целуются голубь с голубкой,
    Сидя на общей рейке.
(Она мечтает о соколе глупо,
    А он — о канарейке.)
И полное тайны и преступленья
    Стоит родословное древо,
Ревность, уродуя нас постепенно,
    Самая дикая древность.

«Что это? — подумал Леська.— Отпущение будущего греха? Напутствие?»