О хлебе, любви и винтовке

Старик, глядя на такие сцены, вначале только покашливал. Потом стал страдать бессонницей и в профилактических целях прорубил отдельный ход для меня в коридор. А я нарочно крутился вокруг мачехи. За каждый стакан воды целовал и не всегда попадал в щеку.

Наконец сердце нашего отца и мужа не выдержало. Приехал из командировки и завел:

— Я в твои годы уже в Димитравском концлагере сидел…

— В какой ты прикажешь мне сесть?

— Не валяй дурака. Надо иметь в жизни какую-нибудь цель. Без этого немыслимо. Вся наша необъятная страна живет целями: главная — коммунизм, ближайшая — социализм, ну и само собой — пятилетка, годовой план и ежедневное производственное задание трудящегося. А как ты живешь?

— Я перескочил через все ступеньки прямо в коммунизм.

— Не паясничай!

— Извини. Уточняю и восстанавливаю историческую правду: ты перенес меня туда с помощью твоей шелковой радуги — Вероники.

— Оказывается, ты еще и неблагодарный! — И как пошел, как пошел, даже о дедушке, — вечная ему память, — погибшем на донецких шахтах, вспомнил.

Не выдержал я и рубанул сплеча:

— Ни ты, ни твоя артистка не нужны мне. Компривет! — И ушел.

Старик нагнал меня у дверей квартиры матери. Я хотел было камнем швырнуть, да ничего подходящего под рукой не оказалось. Дом был заперт на огромный замок, словно амбар от воров. Проспорили до утра. Потом с ночной смены пришла мать и снова уговорила меня.

Вернулся. А старик уже и работу мне подыскал. В другом городе. Инструктором комитета комсомола. Даже пообещал каждый месяц на мелкие расходы присылать, только бы сплавить меня как можно подальше от своей «артистической» семьи.

— Будем же мужчинами. Не калечь ты мне жизнь. Слишком я уже стар, чтобы третью семью заводить. — Так и сказал, идиот, — слишком стар. Песок сыплется, а для артисточки своей в ночное белье резиночки втягивает, пень трухлявый.

Пока проехали сто километров, он мне все уши прожужжал:

— Комсомольский работник — это ответственное, почетное, замечательное дело…

Я морщился, строил гримасы и комкал в кармане второпях сунутый мачехой адресок какой-то весьма сомнительной ее двоюродной сестры, которая тоже была непризнанным талантом.

Приехали. Ближа встретил чуть ли не с музыкой и без всяких проволочек принял меня на службу. На должность инструктора-машинистки, а со временем обещал подыскать что-нибудь получше. За ужином распили бутылочку, вторую отец на похмелку оставил. Потом позвонил какому-то своему приятелю:

— Не забыл еще? Молодец! Арунас пошел По моим стопам. Обмываем должность инструктора. Что ж, не побывав теленком, не станешь быком. У меня к тебе дельце: одежонку бы ему подходящую сорганизовать. Говоришь, пусть зайдет? Я так и думал: старая дружба не ржавеет.

На следующий день я нарядился в шерстяной костюм военного покроя и офицерские сапоги. Умел старик дело провернуть! А через месяц его за подобные способности слегка турнули. Как кудиркинского Круглодурова, разжаловали в уездные божки. Артисточка осталась в пяти комнатах… На агитацию не поддавалась:

— Что ты, Юргис, я думала, что со временем у тебя испарится эта подпольная наивность, но, оказывается… — Интонацией она дала понять, что «подпольную» вполне можно заменить «дикарской». Осталась и, чтобы не скучать, призвала на помощь телохранителя. Оказывается, этот субъект уже давно подпирал своими могучими плечами наш разваливающийся семейный очаг.

Узнав об этом, я смеялся до слез и отправил ей телеграмму:

«Низко кланяюсь за урок нашему отцу и мужу Юргису Гайгаласу. Гайгаленок».

А мама поехала в уезд. Прямо-таки светилась от счастья. Она убедила отца в своей преданности и простила ему все заблуждения в области «искусства». Во имя моего будущего! Только почему-то я не мог им обоим простить этого. Хотя они моего мнения и не спрашивали.

Эх, мама, мама! Уж лучше бы ты милостыню у прохожих просила, лучше б нам в том полуподвале оставаться… Мама, мама!.. «Познай самого себя»! Не знаю и знать не хочу. Если слишком тщательно вникать во все, придется расквасить себе рожу и за отца, и за мать, и за себя самого. Нет, еще рано. Посмотрим, как я перейду этот радужный мост, называемый жизнью. Цветов действительно много!»

Как ни старался Арунас, но заснуть не мог. Его трясло. Он проглотил три таблетки аспирина и, нащупав в кармане брюк несколько слипшихся леденцов, сунул их в рот.

«А потом этот Бичюс навязался на мою голову… Неужели он обойдет меня? Кремень! И откуда только берутся такие настырные и везучие люди! Намаюнас тоже хорош тип. Два сапога пара…»

Сон, смешавшись с лекарством, склонил его голову на грудь и навесил на ресницы тяжелый теплый груз…

3