О хлебе, любви и винтовке

— Коммунистское отродье. Если хочешь, чтобы я молчал, освободи меня. Еще есть время, бежим вместе.

— В Лепнюнай, к Даукутене? Она ведь тоже получила орден материнской славы. И дети поменьше, так что никакого риска!..

— Ух ты, ирод проклятый!

— Ах так! И пусть тебя черти допрашивают!

Удар, второй, третий. На этот раз пришлось вмешаться. Открыв дверь, я увидел, что Димша стоит на четвереньках и пробует подняться, но Шкема снова и снова сбивает его на пол.

— Он мне предлагает к этой вонючей свинье Бяржасу в мясники идти! — возмущался Шкема.

Через две недели дело было закончено. На скамье подсудимых оказались восемь гимназистов и учитель истории. Обвинения им были предъявлены довольно тяжкие: активная антисоветская деятельность, нелегальная организация, подготовка к террору.

Шкема на суде должен был выступить и главным свидетелем и раскаявшимся обвиняемым. Но перед самым судом он прибежал ко мне бледный как смерть:

— Где же ваше слово, товарищ лейтенант? — Увидев в кресле моего отца, обратился к нему: — Неужели их так строго приговорят?

— Сами того добивались, на революцию замахнулись.

— Будьте же великодушны! — Шкема верил в магическую силу слов.

— В политике это непозволительная роскошь!

Леопольдас взглядом молил заступиться. Он был в отчаянии.

— Моя сестра вон что натворила, но ведь ее пощадили.

Отец усмехнулся. Он совершенно искренне изумлялся наивности Шкемы и по-дружески пояснил:

— Вот так народный защитник! Вам, молодой человек, пора знать, что охотник уточку жалеет, пока селезень в камышах.

Эти слова Шкему словно обухом по голове стукнули: он зачем-то порылся в карманах, что-то вытянул, потом засунул обратно, подтянул пояс, снова полез в карман…

— Тогда судите и меня! — Я уверен, что за стуком собственного сердца Шкема не слыхал своего голоса.

— Разъясни ему, Арунас, как комсомолец должен поступать с врагами народа!

Отец вышел. Я протянул Шкеме стакан с водой, но он не пил.

— Не обращай внимания, он в этих вопросах всегда был прямолинейным…

— Лейтенант! Лейтенант! — умолял Леопольдас.

Я не знал, куда глаза девать, но и признаться не мог, что начальник уездной госбезопасности, проверив собранный материал и прочитав мои выводы, схватился за голову:

— Никогда бы не подумал, что сын такого уважаемого человека может быть таким мягкотелым. У нас под носом бандиты пачкают портреты вождей, а ты пишешь, что это чуть ли не детские забавы. Почему только Димша? Абсурд! С сегодняшнего дня вы будете работать под моим наблюдением! Только ради вашего отца я воздерживаюсь от оргвыводов.

— Но ведь они не сознавали, что творят, — пробовал я возражать.

— Лейтенант, где ваша бдительность?! Каждый из этих мерзавцев более сознательный, чем мы с вами, вместе взятые, а вы пишете — несознательные действия!

— Но следует ведь учитывать обстоятельства…

— Никаких «но»! Это дело должно зазвучать так, чтобы другим неповадно было.

— Но учитель, он-то в чем виноват?

— А в том, что знал и не сообщил.

Что я мог тогда ответить Шкеме?

— Не надо нервничать. Разве я мог предвидеть, что меня отстранят от дела.

Шкема сидел на скамейке сгорбившись и обеими руками тер колени. Мне было жаль его.

— Что мне теперь делать? Куда обращаться?

— Никуда не надо.

— Послушай, лейтенант, неужто и вправду? Неужто чудо нужно, чтобы помочь двум заблудившимся парнишкам? Веление свыше?

— Я виноват. Но только потому, что дал слово и не подумал обо всем хорошенько. Такие-то дела, старик, — оправдывался я перед Шкеменком.

— Я обещал родителям Стракшиса.

— Ты и так делаешь слишком много.

— Я на суд не пойду.

— Тебя призовут к ответственности.

— Ну и пусть! — Взгляд его блуждал по комнате, ничего хорошего не обещая. Леопольдас стал кричать: — Вы со мной водитесь, пока в лесу горячо и легко можно получить пулю в лоб. А как только покончим со Скейвисом, тогда наступит и моя очередь?! Да?!

— Леопольдас, но ведь Димша орет об организации, о связях с Патримпасом… Возьми себя в руки!

— А вы не можете Стракшиса от Димши отличить?.. Да? Что мне делать? Что? К Бяржасу перекинуться я не могу, к людоедам этим. Не мо-гу! Уж лучше я себя…

Он внезапно сорвался с места, подбежал к столу, схватил пистолет… Поняв, что добежать не успею, я швырнул в него вазу. Треснул выстрел. Леопольдас упал на диван, потом медленно сполз на пол.

Удар вазы в последний миг изменил направление выстрела, и пуля лишь сорвала кусок кожи на лбу, оглушив Леопольдаса. Но ход событий ваза изменить не смогла. Дегесяйский Суворов, уже знавший обо всем, встретил меня чернее тучи.

— Ну, в героях ходишь? — Он сел напротив меня. — Десяток на тот свет услал, десяток — за решетку, а о живых пусть другие думают?

— Не вы один за советскую власть, — огрызнулся я, хотя и не понимал, к чему он клонит.

— Откуда ты взял, что мы в плен не берем? Кто тебе такой приказ давал? Этот Пускунигис, которому ты в спину стрелял, как миленький еще несколько десятков за собой из лесу потащил бы.

«Ах, вот в чем дело! Разузнал все-таки. Проболтались, болваны».

— Я, Антон Марцелинович, не смог совладать с собой.

— А что случится, если я не сумею совладать с собой?

— Он детей стрелял!