О хлебе, любви и винтовке

Альгису ни о чем не хочется думать. Стоит, смотрит на алеющее небо, но ничего не видит. Перед глазами мелькают картины прошлого, проносятся в неверном фиолетовом рассвете и исчезают…

…Он дома. После первых объятий наступают будни. Он у всех в ногах, ни к чему не может приспособиться, а через несколько дней уже подобен лишнему человеку.

Потом ходьба по разным учреждениям за пособием по болезни. Выясняется, что платить должно учреждение, где он работал, когда ранило. Больше того, оказывается, он не наемный, он доброволец.

Альгис видит себя, усталого, со стертыми ногами. Стоит перед матерью и огорченно показывает ей развалившиеся сапоги…

— Сапог и тех не могут выдать, — сокрушается мать.

Он не спорит. Прекрасно понимает: мама — вся в заботах о еде. Ей все кажется простым и несложным: нет крупы, очереди в городе — виновата власть. А старик и мальчишка — горячие защитники этой власти. Вот и мылит она обоим голову при каждом случае.

И так изо дня в день. Потом первый проблеск. Пришел Накутис, поговорил о погоде, рассказал о заграничных новостях и словно невзначай положил на стол несколько квитанций.

— Нехорошо получилось, господин Бичюс… Может, не будем ссориться.

— Это мужской разговор, — Альгис засовывает квитанции в карман и пьет принесенную Накутисом водку. — А то справки… Немцам я служу, что ли?

— Таких нужно строже держать, — говорит после ухода соседа отец. — Пусть знает, что заступник приехал. — Эти слова вмиг разрушили ту стену, которая возникла между Альгисом и домашними из-за горячей выходки у Накутисов.

Снова картины: по железнодорожной насыпи весело шагают Будрис, Машалас, Лягас и Багдонас. Они поют задорную песню и после каждого куплета кричат:

— Практика без науки слепа, а наука без практики — глуха!

— Здорово, солдаты! — приветствует Альгис вооруженных лопатами товарищей. — Куда направляетесь?

— Удобрения грузить. Деньжат надобно позарез.

— Да ведь ночь на носу.

— Днем над нами наука висит.

— Примите и меня.

И всю ночь они кидают в небольшое оконце под крышей вагона тяжелые лопаты суперфосфата. В едкой пыли трудно дышать. До крови натерты еще слабые после болезни, отвыкшие от работы руки. Под утро совсем обессилел. Размахнувшись грабаркой, не удержался и упал. Как ни стискивает зубы, собраться с силами не может.

— Отдохни, Альгис, — просит его Багдонас. — На кой черт тебе деньги, если протянешь ноги.

— Они не мне нужны.

— А мы тебя и не просим бездельничать: подмети, убери с рельсов, все равно кому-то придется эту работу сделать.

И он соглашается. Вылезает из вагона, садится на платформу покурить. Да так и засыпает там. Проснувшись, видит, что лежит в вагоне на подостланных пальто. Товарищи улыбаются.

— Не хотели будить, — объясняет Будрис.

Машалас пробует курить, старается не кашлять, но дым раздирает легкие. Посиневший от натуги, хвалит папиросу:

— Экстра табачок.

Багдонас вернулся со станции с заработком.

— Держи, — протягивает он Альгису.

— Почему так много? Ведь это половина всего заработка.

— Не твое дело, — смеется Багдонас. — Решили большинством голосов.

— Я не голосовал, — пытается вставить Лягас.

— Тоже мне голос! — злится Будрис.

— Ну-ну, без насилия! — грозится суховатым пальцем Багдонас и выталкивает Лягаса из вагона. — Беда с этой несоюзной молодежью, намучаешься, пока втолкуешь, что пальцы не только к себе гнутся.

С полученными деньгами идет Альгис на базар. И вот, нагруженный хлебом, салом, медом и домашним вином, еле волоча ноги, входит в дом и кричит во все горло:

— Мама, получай подарок от советской власти!

Мать выходит из другой комнаты заплаканная и не смотрит на покупки.

— Мама, это тебе… — нерешительно повторяет он.

— Отец… помирает…

Руки опускаются. Валится еда на пол. Альгис бежит в комнату. Взгляд отца приковался к потолку. Грудь едва приметно вздымается…

Больше думать об этом Альгис не может. Сон вдруг как рукой сняло.

«До последней минуты он не терял рассудка, старался хотя бы добрым словом помочь мне.

— Ты вытянешь, сын. И хорошо, что ты такой.

— Что ты, отец! — Бросился на колени, припал к кровати.

— Не мешай. Мне уже немного осталось. И слез не распускай. Человек с рожденья знает, что этим кончится. И беда, если человека только слезами провожают. Присматривай за домом… И почисть ботинки. Лучше, чтобы мать не знала, откуда у тебя покупки… — Наш священный мужской уговор продолжал действовать.

Я не мог стронуться с места. Какое-то странное ощущение, словно луком глаза натерты, — все щипало и щипало; на руку отца упало несколько горячих слез. Он погрозил пальцем и сказал:

— Не надо. И помни: если человек не может заработать на хлеб днем, то к черту такую работу и такого человека.

На следующее утро отец умер. Долго сжимал он стынущими пальцами мою руку и перед концом успел еще спросить:

— Много вас таких упрямых?

— Немало.

— И в наше время было не меньше. Дай вам бог… — Он знал, что всего не успеет сказать, поэтому и не старался. Все его желания и надежды давно уже были у меня в крови.