О хлебе, любви и винтовке

— Что ж, посреди моста слезать будешь? — удивился бородач.

— А тебе что за дело? Если для тебя немцы такими хорошими были, какого черта с ними не убрался?

— Дурной ты, как лапоть. Я при немцах три года в концлагере костями стучал! — Он хлестнул коня и больше не произносил ни слова, только сопел, пересчитывая деньги и рассовывая их по карманам. На самую крупную купюру он поплевал и засунул ее за голенище. — От бабы нужно припрятать, — говорил сам с собой и подхлестывал коня, а тот, видно привычный к хозяйскому характеру, только помахивал хвостом и даже не думал прибавлять шагу.

Дома, кажется, каждая вещь встретила распростертыми объятьями. Меня усаживали, расспрашивали, все хлопотали вокруг, только отец не мог подняться с постели.

— Подойди-ка поближе, — подозвал он меня и поцеловал в лоб холодными губами. — Значит, побывал в Москве?

— Побывал, отец. — Я сел на стул рядом с кроватью, стоять у меня не было сил.

Вернулся брат с рыбалки.

— Ну и вид у тебя. — Обнял и сразу же занялся рыбой. Почистил, поставил уху. Разрезал полбуханки хлеба на пять равных частей и подал к столу.

Горячая уха разлилась по телу, словно столетнее вино. Лицо запылало.

Отец не ел. Откусил кусочек хлеба, пожевал, остальное отодвинул в сторону.

— Думал, не дождусь, — погладил он мою руку.

— Да я из-под земли вернулся бы.

— Оттого, видно, и качает тебя ветер, — пошутил он и прибавил грустно: — Отдохнуть тебе нужно.

Все спали, только я никак не мог уснуть, все думал. Перед глазами стояли истощенные люди с котомками, сердечная санитарка с вокзала, сердитый извозчик… Меня поражало их терпение. Закрою глаза — и все повторяется сначала. Потом подошла мама и, поглаживая меня по волосам, тихонько запричитала:

— Бедные вы мои… Винцас в земле, и ты одной ногой в гробу стоял, приехал — на человека не похож, кости да кожа. На дворе осень, самые фрукты сейчас. Подкормить бы тебя, заморенного. Да, как на грех, все продать пришлось…

— Ты, мать, не тревожь парня, — отозвался отец. — Пусть отойдет чуток. Шутка ли — столько крови влили! У него своей, наверное, ни капельки и не осталось, а чужая, сама знаешь, чужой и остается.

У меня наворачивались слезы на глаза.

— А тут каждую яблоньку, каждый кусток смородины налогом обложили, — не отступалась мама.

— Семьи военных освобождены от налогов. — Я не утерпел и вмешался в разговор.

— Так то военные, а мне десятник сказал, что ты простой стриб.

— А Винцас? — По телу у меня поползли мурашки. — Винцас!

— Он погиб.

Не выдержал и отец:

— Издевается, пес. Говорит, если уж вас ваша власть не поддержит…

Я почувствовал, как кровь отхлынула от головы к рукам.

— Это кто ж так говорит? — Я поднялся.

— Накутис. Он теперь десятником заделался. Днем валяется, бока пролеживает, ночью самогон гонит. Пролез, гадина…

Не могу понять, как я тогда, схватив винтовку брата, очутился перед домом Накутисов. Рванул дверь и остановился. Одуряюще пахло жареным салом. Десятник жрал прямо со сковородки шипящие ведарай. И самогон был рядом… Увидев меня, осклабился, пригласил:

— Не побрезгуй!

Щелкнув затвором, я спросил в ярости:

— Почему отцу налог назначил?

— Да ведь я… — Уголки его губ поползли вниз.

— А себя не забыл?

— Так ведь я…

— Забыл, мать твою так, или нет?

— Но я же…

— А нас, семью погибшего солдата, паразит!.. — Я повел винтовкой.

— Промашка вышла, господин Бичюс, не подумал хорошенько, напутал. План положен, а ваша матушка справочку не представила вовремя… — хныкал Накутис.

— А ты сам не мог эту бумажку затребовать?! Или тебе свидетели нужны? Отправляйся, жук навозный, и наведай Винцаса сам! — Накутис рухнул на колени. Его жена и дети кинулись ко мне, едва не свалили на пол. А я кричал: — Это видел? — И тыкал под нос Накутису дуло винтовки. — Вот где моя справка! Пока она у меня в руках, плевать я хотел на твою кулацкую рожу!

Бледная, запыхавшаяся, вбежала мама.

— Господи помилуй! Что ты делаешь, Альгис! — Она повисла на мне.

— Не мешай, мама! Если этот паразит утром не принесет бумажку, что с нас сняты налоги, я его, как свинью, штыком проткну! — Силы мои иссякли, и я отступил к двери, ухватился за косяк. По телу прошел холод, я весь покрылся липким потом. Но все это показалось мне сущими пустяками по сравнению с тем, что я увидел в окно: посреди улицы шел отец. Он торопился. Его седые волосы липли ко лбу, падали на глаза, посиневшие руки стискивали палку, которая помогала ему держаться на ногах. Я выскочил навстречу.

— Отдай винтовку, паршивец! — выдохнул отец.

Я протянул. Он отшвырнул ее в канаву и холодной рукой ударил меня по лицу. Удара я не ощутил — такой слабой была его рука.

— Мальчишка! — Он оттолкнул меня и, собрав остаток сил, повернул обратно к дому. Мать кинулась помочь, но он отстранил ее. Лишь у калитки отец повалился на руки брату. С трудом переводя дух, продолжал в горячке: — Ишь, поганец, вздумал винтовкой справедливости добиваться.

Я шел позади, волочил винтовку, ухватившись за конец дула, и боялся поднять голову…»

— Хоть дверь-то открой! — вдруг крикнул кто-то во дворе.

«Это же крикнул мне тогда брат…»

8