О хлебе, любви и винтовке

— Очень может быть. Но только у тех, кого мы вывозим, волос с головы не упадет, а у тех, которых уводят лесные, ремни из кожи вырезают.

Данта растерялся, не мог найти слов, потом ответил примирительно:

— Я не согласен ни с теми, ни с другими. Мы в городе, и здесь никто не грозит друг другу ножом из-за клочка земли и имущества.

— Классовая борьба идет повсюду, даже в вашей семье.

При этих словах Данта посерел, глянул на меня, на Люду и, схватившись за голову, произнес:

— Боже, боже! Ведь о чем говорит марксизм…

— Марксизм нельзя вызубрить, его нужно прочувствовать!

— Мы не договоримся, — Данта развел руками. — Идем, Люда, нам нужно собраться…

— Папочка, ты преувеличиваешь. Сегодня такой хороший день, последний осенний денек. Я провожу Альгиса и скоро вернусь.

— Как знаете. — Данта вышел.

— Теперь он будет курить, рассуждать вслух, а мама начнет плакать…

Красные клены в Заречье роняли тяжелые осенние листья, медленно кружившие в прозрачном воздухе. Из лопнувшей колкой кожуры выглядывали коричневые, отполированные до блеска каштаны.

В лесу стояла тишина. Молчали птицы. Удивительная тишина и неподвижность. Кажется, от малейшего прикосновения все вокруг начнет звучать, как в пустой церкви.

Ботанический сад встретил нас унылым однообразием скошенного ячменя. Кое-где торчали кустики лекарственных трав, выросших там, где когда-то сажали цветы. Возле входа в альпинарий раскинули свои сети пауки. Мы долго сидели на камне и смотрели на пересохший пруд, засыпанный палым листом. Неподалеку от альпинария на изгороди виднелись чахлые, припоздавшие стручки гороха. Я нарвал полный карман. Мы ели и по горошинам гадали — «чет-нечет».

— Альгис, какой группы у тебя кровь? — вдруг спросила Люда.

— Не знаю. А тебе зачем?

— Я записалась в доноры. Мне очень хочется, чтобы хоть капелька моей крови попала тебе.

Я обнял ее, прикрыл шинелью застывшие, покрасневшие ноги. Домой возвращались в сумерках.

— Знаешь, Альгис, мы с отцом изучаем «Государство и революцию» Ленина.

— Ну и как, хороша книга? — попробовал я пошутить.

— Да. Я хочу понять, ради чего ты живешь.

«А я-то еще ни одной работы Ленина не прочел!» Я даже вздрогнул. Больше всего я боялся, чтобы Люда не вздумала спрашивать меня о чем-нибудь из книги, и постарался замять разговор.

Пока мы добудились сторожа, пока перебрались на другой берег, наступила полночь. Потом еще постояли у дверей, провожали друг друга, все забывая сказать что-то очень важное… и долгой осенней ночи словно не бывало.

— Ну пока, — я обнял Люду в последний раз и пошел домой.

Через несколько минут Люда догнала меня.

— Отца с мамой увезли! — Она смотрела на меня ошеломленно. — Обоих.

— Не может быть! — наконец вырвались у меня из груди полные отчаяния слова.

В горкоме партии я пробился к Дубову. Не переводя духа, выпалил все подряд, беспорядочно и бестолково. Он долго шагал по кабинету, молчал, потом подошел ко мне, положил руку на плечо и чистосердечно сказал:

— Ничем я тебе, парень, не помогу. И ничего не буду объяснять. На это нужно много времени. Люби свою девушку, не оставляй в беде, помоги окончить школу.

— Это само собой. Но ей-то каково?

— Если умна, поймет.

Люда молча ходила за мной повсюду, ждала у дверей. Ей было достаточно одного моего взгляда, чтобы все понять. Какие мы с ней беспомощные были во всей этой мешанине…

…Я чувствовал себя виноватым перед ней, ужасно виноватым за то, что был самоуверенным и многословным… Теперь я понимаю, а тогда лишь казалось: добра не делает только тот, кто не хочет этого…»

5

Занялся день. Солнечные лучи, проскальзывая сквозь дыры в крыше, впивались в лицо. Арунас вертел головой, стараясь избавиться от яркого света, метался, по временам теряя сознание. Все силы его, все мысли были направлены на одно — выдержать.

«Должно же пройти. Тогда в ледяной воде, было куда хуже, но выдержал все-таки. Даже насморка доброго не схватил. Выпил как следует, протрезвев, попарился в бане и стал собираться домой. И с Намаюнасом ничего страшного не приключилось. Нашли его без сознания в стожке и отправили в больницу. Если бы я не отвлек внимание, бандитов, он бы сейчас с ангелочками вел дискуссию, сколько солдатам крови полагается».

Сознание опять уплыло. Арунас двигал руками в соломе, будто что-то хотел отшвырнуть от себя.

«Солдату нужно шесть сотен литров крови, — Арунасу казалось, что он ораторствует перед строем курсантов. — Ему портят кровь все, начиная от ефрейтора, кончая маршалом. Он должен проливать ее при каждом возможном случае — за товарища и за Родину, за мать и за любимую, за союзников и за врагов, а когда придет черед пролить за самого себя — крови не остается. Это несправедливо!» — воскликнул он и очнулся. Сел, возвращаясь в реальный мир. Сердце билось часто и неровно. На лбу выступила испарина.