О хлебе, любви и винтовке

А поезд мчит все дальше, по берегу Байкала, ныряет в горы, громыхает туннелями, и с каждым километром Люда становится все печальнее, съежившись, ждет чего-то, не похожая на себя. Я уверен, она тогда думала, что мы едем прямехонько на тот свет и возврата оттуда не будет.

«Какие просторы, какая ширь и каким ничтожным кажется человек». Поезд проезжал под страшной, нависшей скалой. Люда боязливо прижалась ко мне. Я боялся шелохнуться.

— Альгис, мне страшно, мне хочется молиться…

В тот миг мне показалось, что в этих словах скрывается какой-то смысл, которого я так долго и безуспешно искал. Ответ пока еще неопределенный, нечеткий, но я уже не сомневался, что искать его нужно именно здесь, в этой гигантской борьбе человека с природой.

Ширь, дали, безграничные горизонты и вдруг — огромные фабрики, шахты, человеческий муравейник, стройки, стройки, снова стройки…

Мне тоже хочется молиться, но не от страха и не одному какому-то великому, а всемогуществу человека. Такая ширь, такой простор, и везде перед глазами встают сотворенные его руками чудеса. Глядишь и не веришь собственным глазам. Это еще не был истинный ответ. Самый верный я нашел только теперь. Может, и не самый точный, но мне кажется, что перед лицом этих чудес человек прославляет самого себя, взяв за символ изображение вождя.

— Вынеси иконы из церкви, и она потеряет свою святость, — сказал мне потом Намаюнас. — Повесь в ресторане изображение божьей матери, и она покажется простой крестьянской женщиной, плохо одетой и не стыдящейся своей наготы.

Данта работал в лесхозе экономистом, жена — телеграфисткой, оба по специальности, полученной в молодости. Жили неплохо, в большой комнате со стенами из круглых, пахнущих смолой бревен. Сначала было не до разговоров — слезы, смех…

— Спасибо вам, Альгис, вы для нас дороже сына, — пожал мне руку Данта.

— Милый вы мой, — обняла меня Людина мать.

И я почему-то подумал, что никому не вредно испить горя. Людины родители стали лучше: исчезла напыщенность, уменьшилось разделявшее нас расстояние, и я впервые почувствовал себя у них как дома. А заварной чайничек с помятым боком и сушеная рябина заставили меня совсем расчувствоваться. Но внутренне я все же готовился отражать атаки Данты.

— Мы же писали, Людочка, чтобы ты до лета не трогалась, не теряла драгоценного времени, — укоряли Люду родители. — Мы здесь зарабатываем даже больше, чем дома, только продуктов кое-каких не хватает. Деньги для нас не проблема, мы тебе будем помогать.

— Я очень соскучилась.

— Мы тоже, детка, но ведь у тебя в этом году выпускные экзамены. Это не шутки!

Через несколько дней, нагрузившись подарками и гостинцами, набив полные карманы писем, мы собрались в обратную дорогу. Директор лесхоза выдал мне несколько сот рублей — подписаться на литовские и эстонские газеты и журналы. Пятьдесят километров до ближайшей железнодорожной станции мы добирались целые сутки. Тогда-то и начал разговор Данта…

Я молчал и думал, что на ученических картах места эти — лишь маленькие точки, что человек теперь так мудр и может на маленьком листке уместить целую галактику, но чем дальше, тем хуже понимает себе подобных.

При прощании Данта подал мне письмо.

— Передайте брату. Он живет неподалеку от Рамучяй, по дороге в Дегесяй. Вам эти места, как я слышал, хорошо знакомы. Его фамилия Кувикас, мы от разных отцов. И я заранее прошу извинить за возможные неприятности. Хотя, может быть, и его времена изменили. Не посчитайте за труд…

И опять выстукивают колеса, отсчитывая сотни, тысячи километров. Я не мог оторваться от окна. Мне казалось, я нашел ответ очень важной загадки и на всех парах спешу поделиться этой разгадкой с товарищами. В вагоне было холодно, Люда мерзла. Она очень изменилась, стала совсем другой. И опять верила мне! Изменился и я. Теперь я понял, что мне нельзя оставаться в стороне от общего дела — от шахт, домен, строек, что нужно быть в самой гуще, если я хочу оставить хоть какой-нибудь след по себе, хоть на час пережить самого себя. На моем участке еще гремели выстрелы. И я торопился туда, ни на секунду не задумавшись, что на полпути все может окончиться смертью.

В Москве пересели на другой поезд. Люда сразу же уснула. Я стоял у окна и курил. Под утро так измучился и устал, что не выдержал, приставил к лавке чемоданы, лег на них и укрылся шинелью. Утром проснулся у стены. Люда не спала. Моя голова лежала у нее на коленях, она ласково гладила меня по волосам и украдкой от всех осторожно целовала.

— И почему ты такой? — шептала она.

Я боялся открыть глаза, хотя и не понимал, упрек это или похвала. В тот момент я сделал бы для нее все. Но она не требовала ничего.

А поезд катил к дому. Чем ближе, тем больше проталин в снегу, тем острее пахнет весной, тем сильнее тянет к друзьям. Во мне бродил страх остаться в стороне от того, что я видел своими глазами и что не мог назвать никаким другим словом, кроме затасканного и опозоренного религией слова — чудо…