О хлебе, любви и винтовке

— Он отчислен из отряда.

— Я такого приказа не подписывал.

— На этот раз вам остается только выполнить его.

Капитан прошелся по комнате, позвенел в кармане мелочью, прислушался к скрипу проезжавшей под окнами телеги и тихо спросил:

— За что ты ненавидишь его?

Уловив слабую струнку капитана, Гайгалас улыбнулся:

— С чего вы взяли? Мы с Альгисом Бичюсом давнишние приятели. Я охотно посидел бы с ним в ресторане, но на операцию — увольте. В этом смысле теперь между нами все кончено.

— А если будет соответствующая бумажка, так ты и с последним негодяем в окоп ляжешь? Не вороти нос, отвечай: да или нет?

— Товарищ начальник, к чему эти сентенции?

— Рано друзей хоронишь. Смотри, товарища на базаре не купишь.

— Больше никаких указаний не будет? Как комсорг я…

— Погоди, не торопись, я еще не подписал твоего назначения.

— Да, но управление…

— Погоди, сказано! Он — освобожденный, ты — неутвержденный, словом, оба на равных. И запомни: всем этим ведает партия, а не твой папаша. Ясно? А теперь: кру-гом… арш! И пошли ко мне Бичюса.

2

Ветер швыряет мелкий дождь, словно цедит его сквозь старое, прохудившееся сито.

На душе у Альгиса скребут кошки. Хотелось как можно дольше оттянуть отъезд из отряда. Он все передумал по нескольку раз, и теперь им овладела неодолимая апатия. Бичюс смотрел в окно на молодой ветвистый дуб посреди двора и все гадал, сколько ему лет. Даже поспорил из-за этого с товарищами.

— Вот лопухи! — раздался голос Скельтиса. — Сруби́те — и узнаете…

Настроение — хуже некуда. Чтобы не оставаться наедине с невеселыми мыслями, парни стараются не молчать. Вскоре разговор снова пошел о дубе.

Этот дуб они видели и в солнечный день, и в трескучий мороз, и в неистовую грозу, но никогда еще не спорили из-за него. Сегодня — необычный день. Все сидят мрачные и сосредоточенные. Одинокое дерево под дождем напоминает им о беде товарища.

— И с человеком так бывает: только после смерти узнаю́т о нем всю правду, а тут… — Не найдя, чем закончить мысль, Бичюс умолк.

Товарищи ждали продолжения. Но первым заговорил Скельтис:

— То-то, что после смерти… — В голосе его прозвучала горечь.

Все смотрели на Альгиса, но тот молчал, наблюдая, как струйки текущей по стеклу воды причудливо изменяют форму дерева.

«У каждого свое разуменье и своя мера, — вспоминает он слова отца, — потому и правд в мире столько, сколько людей на свете».

Дождь поднимал над землей белесую пелену брызг.

— Такой дождина только поздней осенью да ранней весной бывает: третий день льет без продыху, — снова заговорил Бичюс и мысленно обругал себя за то что болтает вздор. Однако молчать он тоже не мог. Чувствовал, что подступает страх перед надвигающейся пустотой, и не знал, как побороть его. А может, и не хотел. Подойдя к календарю, сделанному из школьной тетрадки, взял болтающийся тут же на веревочке карандашный огрызок, зачеркнул еще один день службы и возвратился к окну. — Ползет, ползет капля по стеклу, набирается росту, глотает другие, жиреет, набухает, словно ей никогда не придется на землю пролиться, — сказал он вполголоса. Друзья молчали, по старой привычке ожидая, куда на этот раз уведет их мыслью комсорг из прокуренного, пропахшего кирзовыми сапогами помещения. Ждал и сам Бичюс, но вдохновенье сегодня не спешило. Пришлось закруглиться: — Вот так и между людьми случается.

Снова отозвался Скельтис:

— Черт подери! Ты, Альгис, в окно на капли смотришь, а все умеешь так повернуть, будто о себе рассказываешь. Иной раз я подумываю: уж не убавил ли ты годков десять — пятнадцать себе?..

— Да я вроде ничего особенного не говорю. Просто привычка такая — наблюдаю, думаю, прикидываю. Глядишь, кое-что и получается порой.

— Нет, я серьезно, товарищ комсорг.

— И я не шучу. Прежде всего я уж больше не комсорг. А кроме того, так и быть признаюсь: когда ехал к вам, мне в горкоме комсомола три годка накинули, так что в старики пока не гожусь.

— Святые угодники!

— Такие дела, брат… А теперь вот как муху из борща…

— Мы-то не гоним, — отозвался Вишчюлис.

— А может, не спешить? Подождать, пока из Москвы ответ придет? — подмигнул Кашета.

— И на том спасибо, ребята.

Дневальный вскочил, вытянулся и крикнул:

— Р-разговоры!..

Все повернулись к двери. Лейтенант Гайгалас небрежно махнул рукой — сидите! — и, скрипя сапогами, подошел к Бичюсу.

— Отдыхаешь?

— Думаю.

— Ну и как?

— В голове не умещается…

— Вот беда-то. Хорошо тому, у кого голова большая… Верно, Скельтис?

Тот заморгал и, не найдясь сразу, молча вытянул руки по швам.

— Так точно, товарищ лейтенант! Обо всем думать — голова распухнет. Пускай лошадь думает… — подоспел на выручку шутник Кашета.

— Чем и отличается лошадь от тебя, — съязвил Гайгалас, а затем равнодушно бросил Бичюсу: — Зайди к начальнику.

Скельтис посмотрел вслед лейтенанту и только теперь проворчал:

— Как это «в голове не умещается»? Должно уместиться, не то силком заткнет…

3

Пол в просторном кабинете начальника отряда был затоптан, а в том месте, над которым висела большая, задернутая шторкой карта уезда, блестела лужица. Намаюнас раздраженно чиркал отсыревшими спичками.