О ком плачет Вереск

— Ты обещал, — почти со слезами, — обещал не трогать.

— Не трону, — выдохом мне в губы, и снова лаская их своими губами, скользя языком по моему языку. И мне хочется ему верить… но он стягивает трусики и толкает мою ногу в сторону, — тссс… не трону, Вереск… руками… собой не трону. Клянусь. Просить будешь — не трону.

— Не буду, — упрямо, глядя в его глаза.

— Будешь, — уверенно, с усмешкой.

По внутренней стороне бедра скользит кончик колоска, вызывая множество острых, колючих мурашек. Голая плоть пульсирует и сжимается от прохлады. Если наклонит голову и увидит, я умру. На месте.

— Не смотри, — хрипло ему в губы.

— Не смотрю. — так же хрипло в губы мне. Как сильно потемнели его глаза, какими глубокими и жуткими стали. Колосок все наглее, все ближе, пока не коснулся там, и меня не подбросило, не выгнуло дугой. Удержал за волосы. Грубовато, властно, а губы моих касаются нежно, осторожно. Обводя языком верхнюю и нижнюю.

— Вереск… ласкает Вереск… вот так.

Обжигающее касание и ловит мой всхлип жадными губами. Я не знаю, почему так больно, почему хочется расплакаться, и сильнее сжимаю его плечи, всматриваясь в черные бездны. Касания такие дразнящие, такие тягучие. Они задевают где-то так чувствительно, что меня начинает знобить от наслаждения, стыда и…желания получить больше. Сама не понимаю, как с губ срываются стоны, а он их ловит, и вот уже колосок нагло двигается вверх и вниз, раздвигая меня, проникая между складками плоти, трепеща на самом чувствительном месте. То нежно, то сильно. И мои глаза закатываются, а колосок двигается все быстрее и быстрее, и Сальва пожирает меня бешеным черным взглядом. Впился в мой рот своими горячими губами, и я в ответ впилась так же дико, кусая его за язык… уже в примитивном, первобытном желании получить, достичь того самого… нарастающего внутри, там, где цветок щекочет, трогает, царапает, но недостаточно, чтоб стало легче.

А он все сильнее стискивает зубы, выдыхая шумно через нос. Мне кажется, что я умираю. Мне больно… сладко и очень больно. Потому что оно все не наступает… облегчение. Я вся мокрая, пьяная, растерянная, дрожащая.

— Сальва…, — как стон о помощи, как мольба чего-то, о чем сама не знаю.

— Я обещал…

— Сальваааа, — чуть не плача.

— Тронуть тебя… скажи, чтоб тронул. Попроси… меня.

— Тронь…тронь меня, пожалуйста.

— Нет, — с усмешкой уголком рта, — нееет… не трону.

Вцепилась пальцами в его волосы в ярости и в ту же секунду ощутила последнее касание цветка, хлёсткое, сильное, стеблем вверх, и, изогнувшись, широко открыла рот, хватая губами воздух, который вдруг исчез, растворился в острой вспышке, в каком-то адском сиянии наслаждения, сотрясшего все мое тело. Сама не понимаю, как шепчу его имя, запутанно, сбивчиво, вздрагивая от самого первого оргазма в своей жизни.

Долго еще смотрели в глаза друг другу, пока я подрагивала от удовольствия, и стыдливый румянец заливал мои щеки. А ведь он сдержал слово. Не трогал и не видел, и при этом все было так пошло, так порочно и красиво… Подалась вперед и спрятала лицо у него на груди.

— Один — ноль, Вереск… ты мне теперь должна.

Стыдливо прячусь, потираясь щекой о его сильную, мощную грудь, не хочется больше смотреть ему в глаза, руки одергивают юбку, шарят в поисках трусиков, а он нагло шепчет мне на ухо:

— Я забрал их себе… мой трофей.

— Придурооок, — шепчу в ответ и трогаю пальцами его губы, они искусаны мною, опухшие и такие сладкие. Теперь я знаю, насколько они сладкие.

— Не поедешь в Бруклин. Моей будешь, поняла?

Кивнула и колосок из его пальцев забрала. Улыбнулся, и я улыбнулась в ответ. Вдруг сжал мой подбородок.

— Скажи. Я буду только твоей, Сальваторе ди Мартелли! Говори!

— Зачем?

— Говори. У нас так принято, малая.

— Я буду только твоей, Сальваторе ди Мартелли!

Мы просидели там до утра. Я плела венки из вереска, а он пел мне своим бархатным голосом… мы смотрели на небо, и мне казалось, что так будет всегда, мне хотелось принадлежать только ему. Хотела надеть венок ему на голову, но он перехватил мои руки.

— Поверье у нас есть такое. Наденешь и уже никогда не избавишься от меня. Наваждением твоим стану. Из-под земли найду. Никому не отдам! *1

— Не отдавай.

И снова поцелуи до боли, до умопомрачения, такие, что кажется, губы онемели от них, ободрались до мяса. Какие опрометчивые обещания давала маленькая Вереск… даже не думая, какими зловещими они были на самом деле. Как и жуткие слова Паука, который оплел ее своей черной, липкой паутиной. И присвоил себе.

Я вернулась домой под утро, пробралась через окно. Но в доме никто не спал. У отца в кабинете горел свет. Меня разбудили, едва я успела уснуть.

— Вставай, Юлия. Мы уезжаем.

— Куда?

— Это срочно. Ничего не спрашивай. Собирайся.

— Я никуда не поеду!

От одной мысли, что меня пытаются разлучить с Сальваторе, стало не просто плохо, меня затошнило, и сердце перестало биться.

— Никто не спрашивает твое мнение. Сейчас же собирайся. У нас нет времени, самолет вылетает через два часа.

— Зачем? Какой самолет?

— Не твое дело.

— Мы уезжаем в Америку, Юлия. Сейчас же. И нет времени что-то обсуждать.

— Но почемууу?