О ком плачет Вереск

Я смотрела на него остекленевшим взглядом, как и все гости. Смотрела, как по его спине расплывается красное пятно. Становится все больше и больше. Потом раздались выстрелы и дикие крики. Люди бросились к двери, но ее заблокировали снаружи. Они падали, как тряпичные куклы, подкошенные короткими очередями, валились к подножию торта, и по полу ручьями текла кровь. Я не кричала, я смотрела на тело отца и лежащую рядом с ним маму. Голова к голове, раскинув руки, с удивленными взглядами в потолок. Пули свистели возле ушей, проносились где-то совсем рядом, обрывая крики. Я видела людей в черном, в масках-чулках на лицах, они безжалостно расстреливали всех, кто подавал признаки жизни. Всех, кроме меня. Я стояла посреди этой вакханалии смерти, с широко распахнутыми глазами. И только шевелила белыми губами.

— Папа…мама…папа…мама. Простите….Мама…папа…

Ко мне приблизился один из убийц в чёрной маске на все лицо. Я посмотрела в круглые прорези и увидела его глаза. Мне ведь кажется. Там не может быть золотой каймы. Они не могут быть похожими на ЕГО глаза. Мне кажется. Это не правда. Я не выдержу… я с ума сойду. Пусть мне кажется. Господи, пожалуйста!

Он подошел почти вплотную, потом вдруг опустил пистолет и безжалостно выстрелил куда-то вниз.

Я опустила взгляд и беззвучно заорала — Коста упал навзничь, вместо его рта зияла огромная дыра.

— Пристрели эту суку!

Голос показался мне смутно знакомым. Но это уже не имело никакого значения. Я не могла отвести взгляда от черных глаз убийцы.

— Они все должны сдохнуть! Таковы законы омерты!

— Нет! Я сказал!

Узнала голос, и сердце зашлось от боли. Невозможно поверить, только отрицательно качала головой, только пятилась назад и онемела от горя и ужаса. Палач медленно содрал маску с головы, и черная шевелюра упала ему на лицо, жестокие дьявольские глаза смотрели исподлобья. Ничего человеческого. Только жажда крови и лютая ненависть. В окровавленной руке пистолет, челюсти сжаты.

— Давай, раскроши ей мозги! Чего ты ждешь?!

Вопил Джино и прыгал рядом, как обезьяна. Но Сальва отшвырнул его в сторону.

— НЕТ! Она нужна Марко!

А потом наотмашь ударил меня по губам так, что в глазах потемнело.

— Чтоб никогда не клялась своими грязными, лживыми губами! Уведите!

Кивнул, как на вещь и, переступая через тела, пошел к дверям. Я смотрела ему в спину и мысленно орала, я вопила, я разрывалась от дикого крика. По моим щекам градом текли слезы, а боль была настолько острой, что казалось я задохнусь.

— Будь ты проклят… — беззвучно ему в спину.

Глава десятая 2005 год

Италия. Сан-Биаджо

2005 год

Нет, не любовь,

А одержимость между нами.

Больна хронически тобой,

Неизлечимо…

И намертво прикована цепями

К тебе навечно и необратимо…

Пришита, красной нитью…

На живую

Душой и сердцем,

Рваными стежками.

Иду… на ощупь,

Медленно, вслепую

По лезвию с неровными краями.

(с) Ульяна Соболева

— Помнишь? Когда-то…, помнишь, ты говорил, что не сделаешь мне больно?

Пытаясь его остановить, пытаясь заставить перестать раздирать на мне белье и грубо раздвигать мои ноги. Горящий, пьяный, голодный взгляд сосредоточился на моем лице.

— Не помню. У меня херовая память, Юля!

Да! Пусть так! Пусть не Вереск!

Его ладони разводят мои колени широко, сильно. И мне страшно. До безумия, до дрожи во всем теле. Эти руки прикасались ко мне по-другому. Когда-то…

— Когда в твоих пальцах был вереск, и ты ласкал меня. Я вспоминаю ту ночь…

Застыл, нависая надо мной, опираясь на сильные ладони, продолжая удерживать пистолет у горла. Брови сошлись на переносице, взгляд стал невыносимо тяжелым. С неверием, с проблесками опасной горечи. Я знаю, что за этим последует. В нем нет жалости, в нем нет сострадания. В нем нет его даже к себе. А к другим и подавно.

— Что именно вспоминаешь? — повел дулом между моих грудей, ниже к пупку, от касания холодного железа я дернулась, вернулся к груди, царапнул железом сосок. Моя рука шарит по столу в поисках ножа или вилки. Может быть, вдовцом станет не он, а я стану вдовой. Если повезет. А еще меня трясло от понимания, что все еще могу уколоть его, сделать больно. Как когда-то в детстве. Все еще могу увидеть, как темнеют его и без того черные глаза. И где-то там, очень далеко становится горько… а ведь у нас все могло быть по-другому.

— Какими могут быть твои пальцы…

— Только с той ночи ты вспоминаешь мои пальцы? — дуло трет сосок все сильнее, с нажимом, а полные губы приоткрылись с алчным и порочным выражением.

— Она…она была первой.

Моя рука продолжает шарить по скатерти, пока не находит такой же холодный металл, как и тот, что ласкает мой сосок, отвердевший и напряженный. Не только от холода и страха. И это было предательством по отношению ко всему, что я любила и во что верила. Сдавила рукоять вилки.

— Потом были другие… но эта была особенной.

— Особенной, — вторит мне и ведет дулом по животу вниз к лобку, к нижним губам, касается клитора железом, и меня обдает током, подбрасывает от этого прикосновения, — невероятно особенной. И эта могла бы быть…