О красоте

Широко раскинулся парк в Северном Лондоне: дубы, ивы, каштаны, тисы, платаны, буки, березы; он покрывает склоны высочайшего городского холма и простирается вдаль; он посажен столь удачно, что кажется созданным природой; с лесом его не спутаешь, но и на сад он похож не больше Йеллоустоуна [70]; для каждой вспышки света у него готов неповторимый оттенок зелени; осенью он окрашен в багрянец и янтарь, а в весеннюю капель наряжается желтой канарейкой; щекочущий вейник укрывает несовершеннолетних любовников и любителей косячков, за мощными дубами целуются отважные мужчины, на скошенных лугах играют в мяч, над холмами парят воздушные змеи, пруды оккупированы хиппи, студеные открытые бассейны — крепкотелыми старичками, чахлые ламы — чахлыми детьми, а для туристов имеется загородная резиденция [71]с таким белоснежным фасадом, что хоть сейчас крупным планом в голливудский фильм; в ней есть кафе, однако, здешнюю стряпню лучше поглощать, сидя босиком, на травке, под магнолией, осыпающей вас чашевидными белыми цветками с розоватыми кончиками. Хэмпстед-Хит! [72]Гордость Лондона! Здесь бродил Ките и трахался Джарман [73], здесь Оруэлл укреплял ослабленные легкие, а Констебл [74]неизменно находил что-нибудь священное.

Сейчас конец декабря; местность по-зимнему аскетична. Бесцветное небо. Черные, абсолютно голые деревья. Седая трава хрустит под ногами, и лишь изредка радует глаз алая вспышка — ягоды остролиста. Подле всего этого великолепия стоит высокий узкий дом, в котором Белси проводят рождественские каникулы у старинных университетских друзей Говарда — Рейчел и Адама Миллеров, женатых даже дольше, чем сами Белси. Детей у Миллеров нет, и Рождество они не отмечают. Белси обожают к ним приезжать. Не столько из-за дома, в котором хаотично сосуществуют кошки, собаки, неоконченные холсты, банки с непонятной едой, пыльные африканские маски, двенадцать тысяч книг, груды безделушек и угрожающая концентрация побрякушек, — а из-за пустоши! Вид из любого окна манит выйти на воздух и наслаждаться. И, несмотря на холод, гости повинуются. Половину времени они проводят в ежевичном садике Миллеров, который, впрочем, реабилитирует свои скромные размеры соседством с Хэмпстедскими прудами. Говард с детьми и Рэйчел с Адамом были в саду — ребятня «пекла блинчики», взрослые наблюдали, как на высоком дереве вьют гнездо две сороки; вдруг окно с тремя раздвижными переплетами разъехалось и, прижимая руку ко рту, из дома выбежала Кики.

— Умерла!

Говард поглядел на жену, но не слишком встревожился. Все по-настоящему дорогие ему люди были сейчас здесь, в этом саду. Кики подошла вплотную и хрипло повторила свою весть.

— Да кто умер-то?

— Карлин! Карлин Кипе. Мне позвонил ее сын, Майкл.

— Но как они узнали этот номер телефона? — растерялся Говард.

— Не знаю… Наверное, позвонили мне на работу. В голове не укладывается. Мы виделись с ней всего две недели назад! Ее похоронят здесь, в Лондоне. На кладбище Кенсал-грин. Похороны в пятницу.

Говард нахмурился.

— Похороны? Но… Мы, разумеется, не пойдем.

— НЕТ, мы пойдем! — выкрикнула Кики и зарыдала, переполошив подбегающих детей. Говард обнял ее.

— Хорошо-хорошо, мы пойдем. Прости, дорогая. Не знал, что ты… — Говард не договорил и поцеловал

жену в висок. Давно он не ощущал ее так близко.

* * *

Всего в миле от них, в усыпанном опавшей листвой Куинз-парке, совершались скорбные процедуры, всегда сопровождающие смерть. За час до того, как Майкл позвонил Кики, членов семьи Кипсов — Викторию, Майкла и его невесту Амелию — попросили пройти в кабинет Монти. Тон приглашения сулил новые дурные вести. Неделю назад в Амхерсте была установлена причина смерти Карлин Кипе: скоротечный рак, о котором она ни словом не обмолвилась родным. В ее чемоданах обнаружились болеутоляющие, доступные только по рецепту. Кто их выписывал, Кипсы пока не установили; Майкл почти беспрерывно названивал докторам и кричал на них в трубку. Это было проще, чем ломать голову над тем, почему мать, зная наверное, что умирает, сочла нужным утаить это от искренне любящих ее людей. В волнении молодые люди вошли в кабинет Монти с растрескавшейся эдвардианской мебелью и сели. Шторы были задернуты. Комната освещалась лишь поленцем, которое горело в камине, облицованном изразцами с растительным орнаментом. Монти выглядел усталым. Мопсьи глазки его покраснели, грязный жилет болтался незастегнутым.

— Прочти, — Монти протянул сыну маленький конверт. Майкл взял его в руки.

— Единственное, что мы можем предположить, — сказал Монти, когда Майкл достал сложенный блокнотный листок, — что болезнь вашей матери некоторым образом отразилась на ее рассудке. Это послание лежало на ее прикроватном столике. Что скажешь?

Вытянув шею, Амелия прочла записку через плечо жениха и охнула.

— Во-первых, это вряд ли имеет юридическую силу, — сразу же сказал Майкл.

— Написано карандашом! — выпалила Амелия.

— Насчет юридической силы понятно, — сказал Монти, пощипывая себя за кончик носа. — Дело отнюдь не в этом. Что означает данная записка?