О любви я молилась

До этой несчастной осени Дима мне всегда казался таким добрым, таким безотказным во всем! Но вот сейчас, когда дело коснулось его «глубоко лич­ных» интересов, ему откровенно плевать на всех и вся, кроме него самого. Самое глубокое страдание, самая пронзительная душевная боль его нисколь­ко не трогают и не задевают — он для них просто непроницаем и неуязвим. Если бы я рядом видела такое страдание, которое он сейчас видит возле себя, я и двух минут не продержалась бы — смягчилась, пожалела, как минимум. А он — нет. И не жалеет, и не смягчается, и все спокойно выдерживает, и его нимало не трогает то, как я корчусь от боли рядом. Умри я сейчас у его ног — он и глазом не моргнет! Я поражаюсь его жестокости. Я поражаюсь тому, как мало его знала и знаю, и тому, какой собственной противополож­ностью он вдруг предстал передо мною в эти дни — насколько он холоден, жесток, лжив, коварен. Обманывать, лгать, изворачиваться, придумывать вся­кие поверхностные, явно «за уши притянутые» объяснения для своего стопро­центно изменившегося поведения и отношения ко мне — ну, он в этом просто как рыба в воде, словно всю жизнь так и жил. Впрочем, во лжи он и в самом деле поднаторел, если учесть, что первой своей жене он изменил со второй, а второй жене изменял еще с кем-то... И так далее.

Все во мне протестует против откровенного, ничем не прикрытого обма­на, и особенно против наигранного возмущения оскорбленной невинности, которую он из себя строит и каждый день передо мною разыгрывает. Как! Я его в чем-то подозреваю? Как! Я смею в нем сомневаться?! Ну и что, что пошли чистые рубашки и дорогие парфюмы, а объяснения в любви и вообще интерес ко мне — прекратились. Я сама во всем виновата! Это я к нему инте­рес потеряла! Это мне какие-то непонятные друзья звонят и поздравляют с днем рождения (день рождения был в начале лета, только давно уже осень на дворе). И вообще он практически уверен, что у меня в офисе и до работы, и после — свидания с мужчинами.

И вот крой чем можешь! Крыть просто нечем и незачем. С таким же успехом я могла бы объяснять, что я не жираф. От такой наглости я немею, тупею, задыхаюсь от возмущения и, объятая праведным гневом, решаю вывести подлеца на чистую воду. Я начинаю за Димой наблюдать, а затем — и откровенно следить. Сначала я обращаю внимание на то, что он теперь регулярно берет на работу сигареты, хотя курильщиком не является, скорее, он противник курения. Правда, иногда в выходные на даче мы можем выку­рить после кофейку по сигаретке. Вот и все. Вчера же, в воскресенье, когда возвращались с дачи, он остановил машину у киоска специально для того, чтобы купить сигарет, а сегодня, после первого рабочего дня, я потихоньку заглянула в карман: в новой пачке не хватает шести сигарет, значит, три раза курили на пару — угощал свою даму, ибо один он столько не выкурил бы, все-таки некурящий. Я выясняю у Димы, где у них на работе место для куре­ния, поскольку внутри архива курить запрещено. Курят на заднем крыль­це. Я нахожу удобный наблюдательный пункт позади архива и несколько часов наблюдаю за крыльцом. Дима там не появляется ни разу, хотя другие курильщики на крыльцо выходят регулярно. Зато в этот день я недосчиты­ваюсь восьми сигарет. Начинается разборка. Для пущей убедительности я утверждаю, что слежка длилась целый день. «Угощал знакомых», — пари­рует Дима.

— Где угощал, если вас не было на крыльце?

— А пошла ты.

Далее Дима не считает нужным объясняться и уходит, возмущенный моим поведением и слежкой.

Я пробую выяснить, где может быть место для его встреч с любовницей. Два-три раза мне удается незаметно проскользнуть в архив с заднего крыльца и обследовать подвальные помещения, даже замираю там в разных точках в обеденный перерыв (ведь я знаю точно, что они видятся в это время, — об этом мне говорят мои ощущения, мое рвущееся от боли сердце, мои звонки ему на сотовый, на которые он не отвечает, ибо «отключен»), но и это не дает никакого результата.

С той поры прошло две недели. Такой срок я дала себе, чтобы все это терпеть, хотя каждый день и спрашивала себя: «Зачем мне продлевать страда­ния?» И каждый день был невыносим. А следующий — был еще невыноси­мее... Но так хотелось. даже не возмездия, нет — торжества справедливости. Пусть даже это звучит высокопарно. Не удалось. Не вышло. Не получилось. Торжества справедливости не получилось. Ну что ж, придется обойтись без «торжества», зато есть повод для другой радости — я могу, наконец, прекра­тить свое страдание!

И вот, вернувшись домой из архива после очередной слежки, измученная, замерзшая, измотанная физически и духовно, я дожидаюсь Диму с работы — жду его с особым нетерпением — чтобы почти с порога бросить, прокричать с плохо скрываемой злой радостью:

— Все. Расстаемся!

Да, Дима, пуд соли мы с тобою не съели и уже не съедим!

Кто Диму остановит?