О людях и ангелах

Вскоре, оставшись за столом с Матерью-Ольхой вдвоём, мы уже говорили о деле – «голубь», выпив две ледяные рюмки живой воды и закусив солёным зубчиком чеснока, отправился в кабинет смотреть пиратскую копию какого-то галльского арт-хауса. Суть дела, с которым я шёл к Матери-Ольхе, была следующая: мне показалось важным решить, не откладывая в долгий ящик, вопрос: могут ли деревья стать для нас источником информации о Жёлтом Звере или рассчитывать на это не приходится? То есть меня интересовала глубина контакта, который Мать-Ольха способна наладить со всей этой ботаникой, – осуществляется ли он на уровне снятия незатейливых сиюминутных ощущений типа «прошёл дождь, и мне хорошо», «ветер ломает мои сучья», «я иссыхаю от зноя», или полученное сообщение может, так сказать, содержать сведения отвлечённого характера и на хронологической шкале отражать не только мимолётное сейчас, но и вчера, и позавчера. Вообще-то, задаться этим вопросом должен был Рыбак, как главный радетель о безопасности стаи, но я говорил уже: между ним и Матерью-Ольхой пролегала зона латентного разлада. Итак, я спросил. И ответ получил исчерпывающий. Мать-Ольха при мне в течение шести минут молча пообщалась с колючим борнейским агатисом, после чего поведала всю его историю, начиная от крохотного саженца в индонезийском питомнике и кончая цветочным магазином в переулке Матвеева, где нерадивый служка слишком рьяно поливал землю в его горшке, отчего там завелись дрозофилы, а у самого агатиса начали желтеть иголки.

После столь наглядной демонстрации возможностей работы с дендроисточником вопросов у меня не осталось. Мы вернулись за стол к закуске и живой воде, и разговор вошёл в иное русло.

– Помню в девичестве, – мечтательно воздела очи к люстре Мать-Ольха, – на даче тёплыми августовскими ночами родители часто стелили мне постель на веранде. Вначале я читала под торшером, и в стёкла снаружи с шелестом бились тучные ночные бражники. Потом гасила свет, и бражники стихали. А вокруг был яблоневый сад, и глухой, земляной стук падающих в темноте яблок долго не давал мне уснуть. И в голове моей роились сладкие мечты… Я хочу, чтобы такие ночи могли случаться и впредь. У всех – у тебя, у меня, у моих детей. И чтобы утром на крыльце стоял кувшин с мальвами и в них копошились шмели и пчёлы. Я думаю, это очень непросто. Чтобы сохранить мир таким, надо как-то по-особенному жить. Хорошо жить. Так жить, чтобы не провисала, оставаясь натянутой и звонкой, самая важная струна… единственная, быть может, струна, связующая нас со всем творением. И надо постоянно отдавать себе отчёт за каждый уходящий день – какую службу сослужил, дабы способствовать этому беззаветному делу. То есть не день, а ты… что сделал ты в этот день, что посвятил, что отдал делу служения во имя сохранения живым образа мира, в котором всё ещё дышит счастье.

– Вот, – воодушевлённо подхватил я. – Вот именно. Не спорить, не конкурировать с Творцом, а вместе с Ним со-зидать, всё время прислушиваясь к Его не знающему фальши камертону. Как хорошо ты это описала – одной чёткой картинкой. С ней легко сверяться – это, по существу, и есть нота Его камертона. И знаешь, что мне кажется?

– Да? – Мать-Ольха после общения с зелёным питомцем, казалось, совершенно умиротворилась и уже была преисполнена любви к чудесно задуманному и довольно недурно осуществлённому мирозданию.

– Что мы в этой картинке лишние.

– Шутишь? – Мать-Ольха откинулась на спинку стула и моргнула. – В своей картинке я вполне на месте. Мерзавцам и всякой шушере там, конечно, жизни нет, согласна. Этим скунсам с провонявшими душами туда путь заказан. Да-да, Гусляр, дурная, растленная душа человека смердит – мы не чувствуем этого запаха, а бесы чуют и пируют на зловонных душах, как мясные мухи на падали. Но не окажись в моём саду меня и тех, кто мне сердечно мил, мне до него, до сада этого, не будет никакого дела – гори там всё огнём! Так что не надо этих провокаций. Скажешь тоже – лишние…