О маленьких рыбаках и больших рыбах

Пошли по чуть заметной дороге, заросшей высокой травой. Хорошо! Пахнет луговыми травами и чуть-чуть болотной стоячей водой. Хоть солнце уже и низко, но птички еще поют вовсю. Особенно одна — где-то совсем близко громко и отчетливо выводит какую-то очень сложную мелодию. Милая птичка! Потом я много раз слышал ее на наволоке, но так и не узнал, как ее зовут. И теперь не знаю. Но прихотливую ее песенку я запомнил на всю жизнь. И где бы я ни был теперь, когда случается мне ее услышать, мне сразу же, как живой, представляется зеленый людецкий наволок, жаркое солнце, пахучая трава и мое далекое детство.

III

Солнце уже совсем садилось, когда мы подошли, наконец, к берегу Сны. Вот знакомая дамба, проложенная через заводь. Это я с нее больших окуней наловил! Вот и перевоз.

Но на перевоз мы не пошли, а свернули на тропинку вдоль берега Сны. Все меня радовало здесь. Справа Сна, да не наша, городская Сна, узкая, с ровными, как у канавы, берегами, а людецкая — широкая, с песчаными отмелями и косами. А слева — заводь, вся заросшая по берегам ивняком, осокой, ситником. Вечер теплый и такой тихий, что отчетливо слышно, как на том берегу, в Людце, женщина у воды вальком белье колотит. И никакой я усталости не чувствую, хоть и прошел пешком тринадцать верст. Только и думаю, как бы скорее Шурку, Якова Ивановича и людецких знакомых ребят увидать. Наверное, и они тут же, вместе с Шуркой, метлицу караулят.

Вот и будка Якова Ивановича — такой маленький бревенчатый домик с тесовой крышей, одним окном на реку смотрит. И шест возле него полосатый с железным флюгером. Все, как и раньше.

Только что же это? Никого возле будки, — ни ребят, ни Якова Ивановича. Куда ж они делись, думаю.

— Вот, — говорю, — мы пришли. Только почему-то никого нет.

— Пришли? — сказал Тараканщик. — Пришли. Так. Точно туда, куда надо? Туда. А поэтому сядем и отдохнем. Так? Так, — и стал стаскивать с себя свой большой мешок.

А Федя говорит:

— Шурик, это, верно, Яков Иванович фонарь на бакен ставит? — и показывает на реку.

Я вгляделся — он, Яков Иванович! Поставил на бакен фонарь и к другому бакену поехал.

Мне стало легче — хоть Яков Иванович здесь. А все-таки беспокоюсь. Вдруг, думаю, ребят потому нет, что метлица еще вчера выпала, и мы опоздали, и ничего сегодня не будет.

Сели мы на скамейку перед будкой. Посидели немножко. Вдруг на Сне за кустами послышался плеск весел и голоса ребячьи. Слышу, Шурка кому-то командует:

— Береги весло, не видишь, что ли!

У меня от сердца отлегло — Шурка здесь, ребята здесь, все в порядке.

А лодка уж из-за кустов вышла, и, хоть стемнело, можно разобрать, кто в ней. Смотрю, вся Шуркина компания налицо: и Володя и Вася Вершины, сыновья Якова Ивановича, и востроносенький Ваня Минин, и серьезный, черный, как жук, Андрейка-Колесо.

Ребята нас тоже заметили и меня узнали. Слышу, Вася кричит:

— Шурка! Гляди-ка, Шурик на берегу-то! Право! И еще какие-то с ним!

Ребята вылезли на берег и подошли всей гурьбой к нам. Шурка стал меня расспрашивать, почему я не поехал с ним вместе на пароходе. А ребята в это время окружили Тараканщика, уставились на него и на его мешок и молчат. Тараканщик тоже смотрел на них сначала молча, а потом вдруг спрашивает:

— А вы, ребята, почему мокрые? Шалили в лодке? Водой брызгались? Брызгались. Так. Вы ведь все отчаянные баловни. Правда? Баловни? Баловни. Так?

Ребята переглянулись между собой, заулыбались, но молчат. Только Вася решился и говорит задорно:

— И вовсе не брызгались! А язок излаживали, так замочились.

— Язок? А что такое язок?

— А это, чтобы рыбу удить на метлицу, — сказал Вася. А за ним и другие ребята заговорили и стали все зараз объяснять, что такое язок.

— Плетень такой из ивняка.

— От берега поперек ставится…

— Чтобы суводь¹⁶ за ним была. В ней и удим.

А Тараканщик слушает их, а сам так и сыплет своими отрывистыми вопросами и сам же на них отвечает, подзадоривает ребят, шутит. Словом, сразу всех расшевелил.

В это время Яков Иванович подъехал. Все такой же, как и в прошлом году. Только лысины у него как будто прибавилось да в бороде седых волос больше стало. Вылез на бережок и говорит весело:

— Гляди-ка, гостей-то у меня прибыло! Ну-ну, здравствуйте, здравствуйте! Милости просим! — а со мной особенно поздоровался: — Александру Ивановичу, говорит, рыбаку знаменитому, мое почтенье!

А я хоть и знаю, что Яков Иванович просто шутит, но мне его величанье очень понравилось. Я даже на Тараканщика оглянулся, — заметил ли он, как меня здесь знают и чествуют.

Поздоровался Яков Иванович и с Тараканщиком, спросил, кто он такой, и с Федей тоже, а потом говорит:

— А что, молодчики, не пора ли нам почаевничать, голубчики! Ночи-то ныне недолгие, как раз до метлицы и прочаевничаем, — да вдруг как закричит на ребят: — А ну, за сучьями в лес! Живо! — так громко, что я невольно вздрогнул, хотя и знал, что это обычная его манера — то говорит ласково, словно журчит, а то вдруг грянет, как труба.

Ребятишки в лес побежали. Недалеко от будки, на крутом повороте Сны, там, где она размыла высокий яр, сосновый бор подошел к самому берегу.