О, мед воспоминаний

(а в этот день как раз по карточкам выдавали судаков), в театре раздался тихий стон

(оформление Н.П.Акимова).

На сцене бригада чистила рыбу. И так все три — или

127

сколько их там было — действия.

Летом 1930 г. мы с М.А. ходили в Экспериментальный театр (б. Зимина) слушать

оперу А.А.Спендиарова „Алмаст".

Заглавную роль исполняла Мария Максакова, Надир-шаха — Александр Пирогов.

Это фундаментальное и красивое музыкальное произведение заканчивается трагическим

моментом: Алмаст, во имя честолюбия предавшую свой армянский народ, открыв ворота

крепости персидским завоевателям, ведут на казнь.

Когда в декаду армянского искусства Ереванский театр оперы и балета имени

А.Спендиарова в октябре 1969 г. в Москве показал „Алмаст", я не узнала финала. Под

веселую музыку сцену заполнили молодые девы в старинных доспехах — это

олицетворение воинственных победивших армянских женщин-патриоток, введенных в

спектакль в противовес предательнице Алмаст.

Александр Спендиаров такого никогда не писал.

Что это творится с театрами?

Помнится, у меня как-то был грипп с высокой температурой. Когда я встала с

постели, М.А. предложил мне пойти с ним к вахтанговцам на спектакль „Пятый горизонт"

(1932 г., пьеса Маркиша). Я не знала, что это разработка угольных пластов называется

горизонтом. Я вообразила, что „пятый горизонт" — это психологически-философская

тема. На сцене было жутко темно. Стоял, блестя кожаным костюмом — мне показалось,

что с него стекает вода, — артист Глазунов в каком-то шлеме. Голова моя мутилась

после жара, и я, приваливаясь к плечу М.А., спросила:

— Мака, это водолаз?

— Поезжай-ка ты лучше домой, — сказал он и повел меня к вешалке одеваться.

За ним шел симпатичный писатель „малых форм", связанный с вахтанговским театром,

который шепнул:

— Это не я написал...

Не помню, к сожалению, названия пьесы, шедшей в Камерном театре. По сцене

крались лохматые и страшные мужики (кулаки! — сказали мы), причем крались особенно,

по-таировски, все время профилем к публике —

128

70

как изображались египетские фрески. Потом появился мужчина интеллигентного

вида в хорошо сшитом костюме, в галстуке, в крагах, гладко причесанный (артист Феин), и

мы оба воскликнули: „Вредитель!". И не ошиблись. Такие стандартные типажи нередко

переходили в те годы из пьесы в пьесу.

Конечно, бывали и интересные спектакли: „Дело", „Эрик XIV", „Сверчок на печи" с

таким асом театрального искусства, каким был Михаил Чехов (МХАТ 2-й).

По изяществу и сыгранности на долгие годы запомнилось „У врат царства"

Гамсуна в МХАТе с Качаловым-Карено, К.Еланской-Элина, Б.Н.Ливановым-Бондезен.

У нас существовала своя терминология. О спектаклях парадных, когда все

стараются сделать их занимательными, красочными, много шумят и суетятся, но зрелище

остается где-то в основе своей скучноватым, мы говорили „скучно-весело" (Лопе де Вега,

иногда Шекспир).

Когда наталкивались на что-нибудь безнадежно устаревшее, старомодное да и

комичное к тому же, М.А. называл это „вальс с фигурами". И вот почему. Однажды один

начинающий драматург попросил Булгакова прочесть свою пьесу у тех же Ляминых. Было

удивительно, что в современной пьесе, когда по всей Европе гремела джазовая музыка,

все танцевали уан- и ту-степ, герои начинающего драматурга танцевали „вальс с

фигурами"...

Но вот к чему М.А. никогда не испытывал тяготения, так это к кино, хотя и написал

несколько сценариев за свою жизнь. Иногда озорства ради он притворялся, что на

сеансах ничего не понимает. Помню, мы были как-то в кино. Программы тогда были

длинные, насыщенные: видовая, художественная, хроника. И в небольшой перерыв он с

ангельским видом допытывал: кто кому дал по морде? Положительный отрицательному

или отрицательный положительному?

Я сказала:

— Ну тебя, Мака!

И тут две добрые тети напали на меня:

— Если вы его, гражданка, привели в кинематограф (они так старомодно и

выразились), то надо все же объяснить человеку, раз он не понимает.

129

Не могла же я рассказать им, что он знаменитый „притворяшка".

Две оперы как бы сопровождают творчество Михаила Афанасьевича Булгакова —

„Фауст" и „Аида". Он остается верен им на протяжении всех своих зрелых лет. В первой

части романа „Белая гвардия" несколько раз упоминается „Фауст". И „разноцветный

рыжебородой Валентин поет:

Я за сестру тебя молю..."

Писатель называет эту оперу „вечный „Фауст" и далее говорит, что „Фауст"

совершенно бессмертен" (т.1, стр.30).

А вот как начинается пьеса „Адам и Ева". Май в Ленинграде. Комната на первом

этаже, и окно открыто во двор. Из громкоговорителей течет звучно и мягко „Фауст" из

Мариинского театра.

„АДАМ (целуя Еву). А чудная опера „Фауст". Ты меня любишь?.."

Музыка вкраплена там и тут в произведения Булгакова, но „Аида" упоминается,