О Муроме. Воспоминания. Семейная хроника купцов Вощининых

Воспитательница нам очень нравилось. Она занималась с нами лепкой, рисованием, играми, что-то интересное нам рассказывала и читала. Ходила с нами гулять. Я не помню, как ее звали, но помню, что удивлялась ее умению делать все очень хорошо. Мы ходили в детский садик с большим удовольствием, нам было там интересно.

Завтраки брали с собой, а там давали нам только чай, кофе или какао. Она всегда следила, чтобы мы аккуратно раскладывали свои салфетки и ели бы без особого шума и разговоров. Слушались мы ее беспрекословно.

К елке мы сами делали игрушки. Дети, конечно, так себе, а она — всегда очень хорошо. Многому она нас научила! Я выполняла ее требования очень старательно. Потом, уже будучи школьницей, я всему, что там постигла, учила своих младших братьев и сестер, когда мы клеили игрушки для своей домашней елки.

К Пасхе она всем нам подарила по яйцу, сделанному необыкновенно красиво. Скорлупа была ровно разрезана вдоль на две равные части и выклеена изнутри шелком; на шелке стояла маленькая картиночка ангела — над ним небо, под ним — трава. Снаружи яйцо было в бархате. Оно открывалось и закрывалось, как дверка на петлях. Все сделано было ее руками. Яйцо это хранилось у меня много лет.

В этом году мне сшили красивую шубку — светло-серую клеш с белым барашковым воротником, такой же шапочкой с двумя ушками, завязывающимися белым шелковым бантом и белой муфтой с помпончиками. Помню, что воспитательница приделала белый шнур к моей муфте, чтобы я надевала ее на шею и не потеряла. Я ходила и смотрела на себя во все зеркала и впервые обратила внимание на свою внешность. Я сама себе нравилась и решила, что я хорошенькая девочка!

В дальнейшей моей жизни у меня не было больше такой красивой шубки до того времени, пока я выросла, вышла замуж… Может поэтому она мне так запомнилась.

Этот детский сад просуществовал одну зиму. На следующий год небольшую группу детей организовала наша тетка-Шура — жена папиного брата Георгия, который в этот год вернулся из германского плена. У них был один сын — мальчик, одаренный многими талантами, но слабого здоровья. Его никуда из дома не пускали и, чтоб не был он один, его мать и собрала группу детей, и сама занималась с ними и рисованием, и играми разными, и чтением, и письмом.

Жили они очень близко от нашего дома и мы с Леней сами ходили туда. Впрочем, играть с Шуриком мы и раньше ходили довольно часто. Ему было тогда уже 8 лет. Он очень хорошо рисовал, лепил из пластилина и всевозможной глины и строил из всякого материала все на свете. Его изделия были так хороши, что их не ломали, он был бережлив к ним. Помню много кораблей и корабликов с хорошо выделанными деталями: якорями, мачтами, цепями, каютами; дома и замки из глины и песка в саду, к которым запрещалось прикасаться.

Он построил даже маленький домик в саду. В доме было 2 или 3 комнаты и настоящая кирпичная печка, которую можно было топить. Мальчик этот всегда что-то мастерил, а я и Леня с восторгом на него смотрели и помогали ему во всем, о чем он нас просил. Вероятно, из него вырос бы не рядовой архитектор, если бы не помешала болезненность и крайняя застенчивость характера.

Случилось так, что уже будучи взрослым, года через два после окончания средней школы, он переехал к моим братьям в Новогиреево (под Москвой), где они обосновались на частной квартире, (в 1934 г.), чтобы иметь возможность работать и учиться, и остался с ними на всю жизнь, которой ему было так мало отпущено! Здоровье его ухудшалось, его съедал туберкулез. Через 2 года, 25-ти лет отроду он умер. Леня, Коля и Митя очень заботились о нем, но что они могли сделать…

Но… возвращаюсь к описанию жизни нашей в последовательности хронологической. Шли годы 1916… 1917 — прогремела Февральская революция… Запомнились полные беспокойства разговоры о том, что свергли царя. Бога тоже мало кто признает. Что теперь будет? Как жить дальше?

Прошло лето. Жизнь домашняя текла по старому заведенному обычаю, только разговоры взрослых были все более беспокойными. Появилось новое слово «большевики» — люди, решительно не признававшие ни Бога, ни царя. О них шептали: «Бог не допустит!».

И вот Октябрьская революция. В нашем тихом богомольном Муроме не было ни вооруженного восстания, ни активного сопротивления богатых людей, имевших заводы, магазины и др. имущество. Даже ребенком я чувствовала, что был страх перед новой непонятной властью, страх перед арестом и расстрелом и надежда на то, что как-нибудь разберутся (кто?), что долго «все это» не продержится.

Мы, дети, тоже со страхом слушали, что есть теперь Белая армия и Красная армия. Белая армия за царя, Красная армия против царя и где-то они сражаются совсем близко. «Господи! — говорила моя Кока — брат на брата, сын на отца — видно наступает последнее время!» Дети не понимали, конечно, значения происходящего, но проникались страхом, которым были объяты родственники и знакомые.