О нечисти и не только

От Тобольска подрядили телегу. Катится телега неспешно среди берёз, шумит листва молодая. Игнат сыну показывает знакомые места – там вот Тырково, это ярмарка была… А вон Шанталык влево уходит, к болотам, мы по молодости там пиявок на продажу ловили… А вот и Иртыш, гляди!

Иртыш – великая река, это не Кочечума какая-нибудь. Течёт спокойно, важно, а если и поворачивает куда, то не вихляет среди лесов, а будто кнутом широким изгибается и все окрестности за собой утягивает.

Жена Игнатова всматривается в реку, детство вспоминает – и своё, и детей своих. Плакать хочет, но знает, что нельзя – Вася не любит этого. Она глаза закрывает, спрашивает домового: «Неужели сегодня дома окажемся?» «А куда ж мы денемся!» – Хоньзя её подбадривает.

Ближе к селу поравнялись со старичком – тоже в Абалак идёт. Присмотрелись, а это Суслов дед Матвей – односельчанин. Вот радости-то! Ну, рассказал, как сам, как соседи… А в доме-то вашем, говорит, кто только не жил с тех пор! И наши, и пришлые, и татаре, и комиссаре! Месяца не выдерживали – сбегали! Брехали даже, будто – понизил он голос – жена-то твоя немтырка вроде как прокляла его… Игнат смеётся – скажешь тоже, дед!

Но дом и вправду как проклятый стоял – окна повыбиты, крыша кое-где провалилась, труба печная и та покривилась… Стоят Ефимовы и войти боятся. Ну, Хоньзя первый и пошёл. Глядь – а внутри-то кого только нет! Кикиморы друг другу волосья рвут, бранятся! Под потолком нетопыри с шишигами вперемешку раскачиваются. Бесенята по лавкам прыгают, пасюков гоняют, а один-то – вот наглая морда – прямо в печке прижухался и там в битом горшке постирушки себе устроил! Ну держитесь!

Как Хоньзя их метелил… Изба ходила ходуном и жалобно поскрипывала всеми своими брёвнами, а из окон и дверей то и дело вылетали недавние её обитатели – с визгом, с чертыханьями и проклятьями, с шумом и треском. В какие-то полчаса со всем управился – заходите теперь, люди, живите!

Игнат с Васей избушку тоже обиходили. К отъезду стояла она как новенькая, с выбеленной печью, подновлённой крышей и чистыми окнами. Можно было бы и остаться, да прижились уже Ефимовы на Кочечуме, а Васю и вовсе там девушка ждёт – местная она, из Мусунова стойбища.

Хоньзя со всей нечисти одного бесёнка-то при доме оставил – того, что бельишко своё стирал в горшке. Хозяйственный, значит, рассудил он. И теперь, пока Ефимовы прощались с соседями, наставлял шёпотом: «Ты здесь за порядком смотри. Чужаков боле не пускай! А придут сюда люди – живи с ними, душой к ним прирасти, сердцем прикипи! Не замечают тебя – а ты не обижайся. Люби их, заботься. Глядишь, и выйдет из тебя ещё порядочный домовой… Ну, бывай, парень!..»

Шуликуны

Это только с неба все шуликуны кажутся одинаковыми. На самом деле шуликуны – они как люди, среди них и блондины, и брюнеты есть. Бывают рябоватые, бывают губастые, как ротаны. Вот Сенька-шуликун был большеротый, рыжий с подпалинами, с ресницами, как у девки, длинными и пушистыми, даром что белёсыми.

Его вообще-то Есенаманом звали, это комиссар уже Сенькой прозвал, чтоб язык зря не ломать. Сеньке это всё равно – хоть горшком назови, хоть красноармейцем, тем более что недолго ему оставалось дурные комиссарские приказы выполнять. Вот уже снег первый идёт, а значит, скоро река застынет – сиганёт тогда Сенька в прорубь, и ищите его! Скорей бы уж, устал он в Москве, по своим, по белебейским, соскучился, а особенно по невесте Ильсие.

Как она там, не забыла ли его за год почти? Не вышла ли замуж за кого? Шуликунихи на Белебейке ведь замуж рано выходят, чтобы за короткую жизнь нарожать хотя бы десятка два шуликунят. Тут каждый год на счету – успеть бы! Эх, Ильсия, Ильсия…

«Каждую ночь о тебе думаю, любимая. Вспоминаю, как в камышах с тобой барахтались, щук дразнили. Как сидели на берегу тайком от старших, сети путали, смеялись. И как ты к моему плечу потом прижалась мокрым носом и поцеловала. А я сделал вид, что не заметил…»

Такие примерно слова нашёптывал Сенька, пока стоял по ночам в карауле у Тверской заставы и ждал смены. Глаза его в эти минуты стекленели, и отражался в них не костёр, у которого другие часовые грели руки, а синий лёд неширокой реки Белебейки.

Кудрявый исполин комиссар Штейнер вышел к Белебейке под самые Святки, оглядел с высокого берега окрестности и спустился в богатое село Подлесное. Там он собрал мужиков и стал звать их в Красную Армию. «Вы поймите, – проникновенно вещал он, заглядывая в сонные глаза селян, – советская власть оказывает вам большую честь, позволяя крестьянам – самому бесправному и унижаемому при царе классу – отдать своих сыновей, отцов, мужей и братьев на защиту Республики! В общем так, или завтра вы позволите советской власти оказать вам честь и запишетесь в добровольцы, или…» И он достал наган в качестве последнего аргумента.

Мужики привыкли уважать заезжих людей с наганами – обычно за ними стояли ещё десятки таких же, но уже вооружённых пулемётами. Поэтому они не стали отказывать комиссару, а, напоив его крепчайшим самогоном, предложили равноценный обмен: