О пережитом. 1862-1917 гг. Воспоминания

Тогда, в связи с московскими делами, стал все чаще и чаще возникать вопрос о переезде из Киева. Пока что работал образа для Московского иконостаса. Церковь к тому времени была достроена, выбелена снаружи, внутри стали штукатурить стены. Все меня радовало, заставляло бодро смотреть в будущее.

Приближалась весна, лето, решили провести их в Княгинине. Там раздолье, особенно для детей. Алексей давно бегал, хотя был он не из крепких.

В Княгинине тем летом у нас гостила вдова покойного Яна Станиславского. У нас же Янина Станиславовна заболела внезапно тифом. Болезнь бросилась на мозг. Пришлось больную отправить в Смелянскую больницу, где она в страшных страданиях и скончалась. Я и брат Станиславского оказались душеприказчиками и должны были распределить художественное наследство Станиславского между музеями Кракова, Львова и Варшавы, что мы и выполнили позднее. В Краковский музей был завещан и портрет художника, мной написанный с него перед тем в Княгинине.

Осенью, когда мы вернулись в Киев, я получил уведомление об избрании меня в Общество художества и литературы в Париже. Из русских членом этого общества был скульптор Павел Трубецкой.

В Москве в те дни возник вопрос о проведении через Красную площадь трамвайной сети, что возмутило некоторых москвичей — любителей старины. Председательница Московского археологического общества граф<иня> Уварова отправила на Высочайшее имя красноречивое послание о недопущении трамвайных вагонов через площадь. Образована была особая комиссия для рассмотрения дела. В нее вошел В. М. Васнецов, проф<ессор> Цветаев и другие.

Наружная отделка церкви на Ордынке была закончена, и многим тогда казалось, что это создание Щусева есть лучшее, что сделано по храмовой архитектуре в новейшее время. Каково-то, думалось, удастся роспись. Задача не была легкой, хотя бы потому, что в ней не было согласованности с архитектурой, с ее стилем. Я думал сохранить в росписи свой, так сказать, «нестеровский» стиль, — стиль своих картин, их индивидуальность, хорошо сознавая всю трудность такой задачи. Стены сохли плохо, что невольно заставляло откладывать начало росписи.

В свои тогдашние наезды в Москву я являлся к Великой Княгине. Тут обсуждались обычно дела церковные. В конце я приглашался к завтраку или чаю. Отношения ко мне были наилучшие. Великая Княгиня с каждым разом казалась мне более и более привлекательной и не только своим прекрасным обликом, но и делами. Стремление ее к добру, которое делалось ею с таким самозабвением, щедро и деликатно. Но о ней я не раз еще буду говорить, не раз вернусь к ее «житию»…

В Петербурге в тот год был открыт памятник императору Александру III. Это был талантливый шарж на покойного Государя, созданный полурусским выходцем из России, кн<язем> «Паоло» Трубецким^[397]. Москва тоже получила новый памятник — первопечатнику Ивану Федорову. Его сделал мой школьный приятель и кум Волнухин^[398]. И сделал неплохо.

Тогда впервые стали появляться монографии современных художников. Вышли — Серова, Левитана, ожидалась Виктора Васнецова, Врубеля, моя и некоторых декораторов^[399]. В Киеве я работал образа для двух наружных мозаик обительского храма.

В Крыму умер от чахотки удивительный человек — доктор Средин^[400].

Тогда же произошел такой случай. Как-то утром приезжает ко мне взволнованный художник Мурашко, заикаясь и спеша (он сильно заикался) передает мне газетную телеграмму о смерти Архипа Ивановича Куинджи. Погоревали, обсудили, как лучше почтить нам, киевлянам, память почившего талантливого художника — прекрасного, великодушного человека. Решаем: пока что от нашего имени послать вдове покойного телеграмму, а в день погребения, оповестив местных художников, отслужить панихиду во Владимирском соборе. Так и сделали.

Мурашко взялся отправить телеграмму и наладить все с панихидой. На другой день утром Мурашко снова у меня. Он возбужден не менее вчерашнего. Он только что получил ответ: «Благодарю за телеграмму. Я здоров. Куинджи».

Вот тут и верь столичным корреспондентам. Конфуз конфузом, но и радость наша была велика. Не часто родятся столь одаренные и благородные люди, каким был Архип Иванович.

Я продолжал работать над образами для двух наружных мозаик обительского храма. В промежутки писал небольшую картину «Вечерний звон»: весна, монастырский двор, по нему пробирается с большой зажженной свечой принявший схиму старец. Эту картину позднее приобрел Харитоненко, а в годы революции она попала в Вятский музей. «Вечерний звон» был в 1911 году на Международной выставке в Риме.

В ноябре квартира наша на Елизаветинской опустела. Заболела дочь Наталья. Болезнь была упорная и изнурительная. Врачи советовали переменить климат, уехать на юг. Наталия Ивановна Оржевская, бывшая в те дни в Киеве, предложила жене переехать с детьми к ней на Волынь, в Новую Чарторию. Мы подумали, посоветовались с врачами и решили предложение принять…