О первых началах

6. Итак, давайте рассмотрим это самое второе суждение — о смысле, в котором говорится, что единое во всех отношениях непознаваемо[52]. В самом деле, если оно истинно, то как это мы, сделав подобное предположение относительно него, вообще пишем о нем? Действительно, не сочиняем ли мы небылицы, неся вздор о том, чего сами не знаем? Если оно есть то, что несопоставимо со всеми вещами, не сдерживается ими и не является не только никакой из них, но и самим единым, то все это — его природа, как бы познавая которую, мы сами приходим в некое расположение духа[53] и стремимся привести в него Других.

Кроме того, что касается его непознаваемости, то мы или познаем, что оно непознаваемо, или не познаем; однако разве можно в последнем случае сказать, что оно всецело непознаваемо? Если мы познаем <его непознаваемость>, то, стало быть, оно познаваемо как непознаваемое. Тогда разве не познается оно потому, что непознаваемо?

Далее, невозможно отрицать то, что является иным иному, не ведая того, на основании чего совершается отрицание; невозможно также сказать, что вот это не есть вон то, когда с этим «тем» не имеешь никакого соприкосновения[54]. Ибо в отношении того, что некто знает как нечто, чего он не знает, невозможно было бы, пожалуй, сказать, ни что оно существует, ни что оно не существует, о чем и говорит Сократ в «Теэ-тете»[55]. Стало быть, почему же мы то определение, которое в каком-то смысле знаем, отрицаем применительно к тому, чего не знаем совершенно? Ведь нечто похожее получилось бы, если бы кто-нибудь, будучи слепым от рождения, объявил бы, что теплоты у цвета не существует. На самом деле он, конечно, говорит правильно: цвет не есть тепло. Действительно, последнее осязаемо — и он знает об этом благодаря прикосновению; что же касается цвета, то о нем он совершенно не ведает — разве лишь то, что к нему нельзя прикоснуться. Он знает только то, что не знает цвета самого по себе, ибо подобное знание не есть просто знание о нем, но лишь знание собственного незнания. Точно так же и мы, говоря, что единое непознаваемо, не сообщаем ни о чем, свойственном ему, а соглашаемся с нашим собственным претерпеванием в отношении его. Ибо не в цвете заключена для слепого неощутимость — ведь и слепота не в цвете, а в нем самом,— и, значит, в нас самих заключено незнание того, чего мы не знаем. В самом деле, знание о познаваемом находится в познающем, а не в познаваемом. И даже если есть некое подобие знания в познаваемом, какова, например, его яв-ленность, то можно было бы точно так же сказать, что в непознаваемом присутствует незнание, предстающее как его затемненность или неочевидность; по этой-то причине оно и не познается и является неочевидным для всех людей. Однако говорящий так не ведает, что как слепота, так и всякое незнание есть лишенность[56], и в каком положении находится невидимое, в таком же и незнаемое, и непознаваемое[57]. Итак, применительно к другому лишенность вот этого качества подразумевает наличие чего-то иного; скажем, бестелесное, пусть даже оно невидимо, мыслимо, а не мыслимое — это все-таки нечто другое, например существующее в каком-то отношении, но непостижимое для определенной мысли. Если же мы отвергаем всякую иную мысль и предположение, но говорим, что есть та, которая во всех отношениях не познается нами, причем ведем речь о том, на что мы всякий раз закрываем глаза, да еще закрываем полностью,— то мы утверждаем, что вот это-то и есть непознаваемое, причем не потому, что мы говорим о чем-то принадлежащем этому, например что чему-то по природе не положено быть видимым зрением, как это имеет место в отношении умопостигаемого, или что чему-то по природе не положено мыслиться сущностным и множественным мышлением, как это имеет место применительно к единому, но о том, что оно не показывает ни одного своего слабого места и в отношении его не может возникнуть никакого предположения. Ведь подобное мы не только называем непознаваемым в том смысле, что оно, будучи чем-то иным, обладает природой непознаваемого, но и не сущим, и не единым, и не всем, и не началом всего, и не потусторонним всему, и попросту не считаем достойным как-то высказываться о нем. Значит, природа его — отнюдь не ничто, не потустороннее всему, не то, что превышает всякую причину, и не несопоставимое ни с чем, причем даже подобное суждение не выражает его природы, оно — лишь отвержение следующего за ним.