О первых началах

Почему же мы вообще говорим что-либо о нем? Вероятно, потому, что мы, познавая последующее, в связи с этим родом познания не оставляем этому последующему, согласно установлению, если мне будет позволено так выразиться, никакой неизреченности. Ибо как то, что потусторонне знанию определенного человека, является лучшим, нежели доступное этому знанию, так и тому, что потусторонне всякому предположению, необходимо быть наиболее священным, причем не потому, что более священно познаваемое, а потому, что самое священное владеет нашим претерпеванием, как бы заключенным в нас; подобное состояние вследствие всецелой невоспринимаемости для наших мыслей и называется чудом, ибо совершается при посредстве аналогии[58]. Если же то, что непознаваемо в некотором отношении, будучи лучшим, стоит выше всецело познаваемого, значит, необходимо согласиться с тем, что всецело непознаваемое, как лучшее, стоит превыше всего, пусть даже оно и не связано ни с чем — ни с самым высшим, ни с самым лучшим, ни с самым священным,— ибо таковы наши соглашения в отношении того, что полностью избегает наших мыслей и предположений. Ведь мы согласны с тем, что уже вследствие невозможности для нас высказать какое-либо предположение о нем оно — самое удивительное, так как если бы мы предполагали что-то, то исследовали бы нечто иное, предшествующее предположению; значит, нужно было бы либо уйти в бесконечность, либо остановиться на совершенно таинственном.

6. Неизреченное не является предметом мнения

7. Стало быть, пытаемся ли мы доказать наличие у него какого-то свойства, и может ли вообще быть предметом доказательства то, относительно чего, как мы согласились, нельзя выдвинуть никаких предположений? Скорее всего, в случае такого доказательства мы проводим аподиктическое рассмотрение чего-то, располагающегося вокруг него, но не его самого и не того в нем, что подлежит соответствующему рассмотрению. Ведь таковым не является ни оно само, ни что-либо другое и исследуем мы не его, а наши незнание о нем и бессловесность,— и вот это-то и есть предмет доказательства.

Так что же? Наше мнение о нем не совпадает с тем, что мы говорим? Но ведь если есть мнение о чем-то, то есть и предмет мнения; действительно, разве имеем мы мнение о том, чего нет?[59] Впрочем, как говорит Аристотель, такое мнение также в определенном смысле истинно[60]. Итак, если существует истинное мнение, то имеется и предмет, соотносясь с которым, мнение становится истинным. В самом деле, мнение гласит истину именно благодаря бытию его предмета. Однако каким образом будет существовать и окажется истинным мнение о том, что на самом деле совершенно непознаваемо? Скорее всего, истинно само его небытие, как и непознаваемость, словно истинная ложь, ибо она истинна в том смысле, что является ложью[61]. Скорее всего, подобный вывод необходимо делать в отношении лишенности и не существующего в каком-то отношении; благодаря этому они могут быть результатом некоего отклонения в ипостаси эйдоса, например в ипостаси света — в случае отсутствия света, которое мы называем тенью: если не существует света, то нет и тени[62]. Однако, как говорит Платон, подле того, что никоим образом и никогда не существует[63], ничто сущее находиться не может[64]; следовательно, не-сущее вообще даже и не лишенность, и вот это самое суждение — «никоим образом и никогда» — бессильно его обозначить. Ибо и такое суждение — это сущее, как нечто сущее есть и обозначение, и предмет мнения, пусть даже соответствующее мнение гласит, что нечто не существует: даже никоим образом не существующее тем не менее, будучи предметом мнения, относится к сущему. Потому-то лучше последовать Платону и сказать: никоим образом и никогда не-сущее есть неизреченное и не подлежащее мнению, но как худшее, в то время как о едином мы говорим то же самое, но как о лучшем[65].