О почтовой открытке от Сократа до Фрейда и не только

Итак, говорил ли я тебе, что работаю? Я делаю заметки для предисловия. Нужно бы, чтобы я привел (практически, эффективно, производительно), но для тебя, нежная любовь моя, моя огромная, доказательство того, что одно письмо всегда может — а значит, должно — не дойти по назначению. Но в этом нет ничего отрицательного, и это хорошо, это условие (трагическое, конечно, уж мы-то кое-что в этом понимаем), чтобы что-то произошло, — и что я люблю тебя, только тебя. Иначе кого бы я любил? Мою семью, может быть, начиная с моего отца. Что же касается этих двух переодетых шутов, самое важное, без сомнения, это то, что они несут, один и другой, имя над головой. Один несет имя другого. Путаница имен, но имя-то у них всего одно («Фидо»-Фидо). Ты видишь одного, который теряет и клянется другим. Ношение имени, ношение головы. И все эти клубы запахов вокруг них. От них прямо-таки разит (кстати да, фармакон может быть духами, Платон не любил парфюмеров, я думаю — это стоило бы уточнить). Они вынуждают нас все сказать, все признать (эта парочка чокнутых, этот шашлык из обоих, посмотри на двойную игру вертелов и восьмерок между ног Сократа, этот дуэт представляет собой одну матрицу, запас типажей и богатство речей). Они держатся начеку и превращают в спутник каждую из наших фраз (однажды я умру, и если ты перечитаешь почтовые открытки, которые я посылал тебе тысячами, не так ли, еще даже до того как наткнулся на С. и п., ты, может быть, поймешь (если придашь этому должное значение), что все, что я написал, — легендарно, то есть это более или менее эллиптическая легенда, многословная и переводимая с картинки. С иконы, которая располагается позади текста и наблюдает за ним или, немного более извращенным способом, с картинки, которая предшествует или следует за посланием. Я никогда ничего не говорил тебе, я только передавал то, что видел или думал, что видел — то, что на самом деле ты позволяла мне видеть. И прежде всего, это правда, я часами бродил по этим лавочкам, музеям в поисках того, что нужно было тебе показать.

Прости за немного печальное начало этого письма. Всегда вспоминается одно и то же, одна и та же рана, она говорит вместо меня, как только я разжимаю губы, но свои однако.

Пообещай мне, что однажды будет один мир и одно тело.

12 октября 1977 года. Ты только что позвонила. Я подтверждаю: Руасси, суббота, 7 часов (по французскому времени). Если я сяду на самолет, отправляющийся раньше, я позвоню из Нью-Йорка или по прибытии. Прошло четыре дня без какой-либо весточки от тебя (абсолютное воздержание, и я слегка подозреваю секретаршу Департамента, что она слишком заинтересовалась нами, — но нет, она так любезна, но здесь я никогда не вижу почтальона, вся переписка проходит через Университет), и вот сразу несколько писем от тебя, весьма пространных. Я ложусь и перечитываю (сначала я сделал это по пути между Хакнесс Холлом и Трамбалом). Ведь именно так я представляю последствия переливания крови, на последнем издыхании, когда возвращается тепло, оно разливается по всему телу, очень медленно и в то же время очень быстро, и уже невозможно понять, откуда оно распространяется, кажется, что изнутри, но никогда из самого места переливания. Ты говоришь со мной и посылаешь мне мою кровь из глубины меня. Несмотря ни на что, я никогда не был настолько счастлив, как в тот момент. Конечно, этим письмам уже шесть дней, но ты знала об этом заранее, не так ли, но сейчас я наедине с твоими словами, а ты собираешься обменяться другими Бог знает с кем (я смотрю твое расписание: да, я вижу). Прости мне эту мрачную шутку, от которой я не могу так вдруг отделаться: нельзя ошибиться группой крови (А, В, АВ, О, резус-фактор + или — и т. д.), иначе одним уколом шприца можно принести смерть. Или одним из твоих писем, или телеграммой.

Ты права, я не вынуждаю тебя говорить об этом, в таком случае закончим пока с психоанализом. Этот финал, мы вдыхаем его, как воздух нашей истории. Но в конечном итоге это и не могло продлиться долго. То, что открывается, и по той же телеэсхатологической причине, я хочу сказать, с непрерывным концом этой причины, это, быть может, новая эра, постпсихоаналитическая и постпочтовая. Но мы еще полюбим друг друга, мы ведь только начали. Сначала необходимо, чтобы психоанализ и почта дошли, если это возможно, чтобы они дошли до своего конца.

13 октября 1977 года.

Не обижайся на Эстер. Я не очень в это верю, это, может быть, всего лишь красивое психоаналитическое решение (элегантное, экономичное, как говорят, математическое доказательство высокого стиля). Она бы открыла мне проход, она бы освободила плодородные пути, но в то же время она может остаться самой бесплодной (самой парализующей) из гипотез. Всегда нужно принимать в расчет бесплодие.

Да, да, как я тебя одобряю, литература должна оставаться «невыносимой». Я подразумеваю также:

без малейшей основы.