О подчинении женщины

Если мы обратим внимание на то, как велико в любой цивилизованной стране число мужчин, немногим отличающихся от скотов, что, однако, нисколько не мешает каждому из них захватить жертву путем законного брака, то глубина человеческих несчастий, причиняемых злоупотреблением брака только в одной этой форме, представит нашим глазам нечто поистине ужасающее. Впрочем, это уже только крайние случаи, самые последние уровни бездны, но к ним ведет грустная лестница последовательности, переходя от глубины к глубине. В домашней, как и в политической, тирании положительные чудовища главнейшим образом служат для охарактеризования известного института, показывая, что нет такого ужаса, который не мог бы случиться в действительности, если так нравится тирану, поэтому можно себе представить, как часто должны повториться вещи, отмеченные разве чуть-чуть менее зверским характером. Но положительные чудовища так же редки, как и ангелы, – быть может, еще реже, – а свирепые дикари со случайными признаками человечности, напротив, довольно обыкновенны. И в широком промежутке, отделяющем их от мало-мальски достойных представителей человеческой расы, как много мы видим форм и степеней скотоподобия и эгоизма, облеченных внешним лоском цивилизации и даже образованности! Как много людей, которые живут в мире с законом и показывают приличную внешность всем, находящимся вне их власти, тогда как существам, поставленным от них в зависимость, зачастую приходится, по милости их, жить так солоно, так тяжко! Скучно было бы повторять общие места о неспособности к власти людей вообще, так как после вековых политических треволнений это всякий знает уже наизусть; но дело-то в том, что едва ли кому-нибудь приходит на ум приложить эти правила к тому случаю, к которому они наиболее применимы, – к власти, вверяемой не одному какому-нибудь лицу там и сям, но предлагаемой каждому взрослому мужчине до самого пошлого и хищного негодяя. Если кто-нибудь, сколько о нем известно, не нарушил ни одной из десяти заповедей, если он ведет себя с достоинством относительно тех, кого не может заставить насильно иметь с ним дело, если он удерживается от вспышек досады в обращении с теми, кто не обязан их от него сносить, то это еще нисколько не объясняет, как он держит себя дома, когда у него душа нараспашку. Даже самые обыкновенные смертные приберегают раздражительную, брюзгливую, бесцеремонно эгоистическую сторону своего характера для тех, кто не имеет силы ей противиться. Отношения начальствующих к подчиненным способствуют к развитию этих недостатков характера, которые, где бы они ни находились, происходят именно из этого источника. Кто раздражителен и неприветлив в обращении с равными, тот, наверное, жил в кругу подчиненных, которых мог запугивать или принуждать к безответному повиновению. Если, как это часто говорится, семья в ее лучшей форме служит школой сердечной приязни, нежности и любящего самоотречения, то по отношению к ее главе она еще чаще бывает школой упрямства, надменности, безграничного кокетничанья с самим собой, замаскированного и идеализированного себялюбия, в котором даже так называемое самопожертвование составляет только особенную форму: заботиться о жене и детях – это значит охранять их, как отрасль своих собственных интересов, как часть своего имущества, причем все их индивидуальное счастье всецело и во всех возможных формах приносится в жертву его малейшему капризу. Да и можно ли ожидать чего-нибудь лучшего при существующей форме учреждении? Мы знаем, что дурные наклонности человека тогда только становятся в границы, когда им не позволяют развиться во всей силе; мы знаем, что вследствие импульса и привычки, если и не в силу обдуманного намерения, почти всякий, кому уступают другие, продолжает постоянно посягать на их нрава и доходит наконец до такого предела, за которым уже прекращается всякая уступчивость. Если такова общая черта человеческой природы, то какой же характер могла принять почти неограниченная власть, вверяемая мужчине социальными учреждениями, по крайней мере, над одним человеческим существом – над тем, кто с ним живет под одной крышей, кого он имеет постоянно пред своими глазами? Власть эта раскапывает и выводит наружу сокровенные семена себялюбия в самых потаенных уголках человеческого сердца, раздувает малейшие искры эгоизма, даже его тлеющий пепел, дает мужчине полную волю потворствовать той стороне характера, которую во всех других отношениях он считает необходимым скрывать и подавлять, и в конце концов такое самообуздание является уже впоследствии делом второй природы. Знаю, что здесь есть и другая сторона вопроса. Я согласен, что если жена и не может действительно сопротивляться, то может, по крайней мере, воздать каждому по делам его, может в свою очередь порядком насолить мужу и, вследствие этой возможности, делает многое, на что имеет право, и многое другое, чего бы не должна была делать. Но это орудие самозащиты, которое может быть названо силою зубатых, нравом женской злости, заключает в себе тот роковой недостаток, что обыкновенно направляется против наименее склонных к тирании мужчин и в защиту лиц наиболее сомнительной невинности. Это – оружие раздражительных и капризных женщин; оно пускается в ход теми из женского пола, которые сделали бы из власти наихудшее употребление, если бы сами были вооружены ею, и которые обыкновенно дают этой власти самое дурное направление. Добрая женщина не может пользоваться этим орудием; благородные натуры презирают его. И с другой стороны, те мужья, против которых оно направляется с наибольшей энергией, принадлежат к самым незлобивым, уступчивым смертным и даже после наносимых им обид неспособны к очень суровому отправлению их власти. Эта способность жены ощетиниваться создает только антитиранию и, в свою очередь, делает ее жертвами тех мужей, которые заключают в себе наименее деспотического закала.