О поэтах и поэзии

Он реальный кандидат на Нобелевскую премию. После Праги вручение какой бы то ни было международной награды советскому поэту, находящемуся даже не в оппозиции, а в умеренной фронде, – совершенно исключено. Но раздавлено и нечто большее: сама эта ниша. Очень удобно и плодотворно на самом деле (говорю всерьез и без всякого осуждения) служить витриной режима, служить режиму, даже и дружить с режимом – и при этом периодически попадать под раздачу, воплощая относительную оппозиционность. Не сказать даже, чтобы эта ниша совсем безопасная – в те времена, конечно, слава еще защищала, скандалов опасались, но запихнули же Вознесенского в армию, когда он их разозлил! И все-таки это вполне плодотворная позиция: защищать хорошее, критиковать плохое, ходить в кумирах либеральной интеллигенции, писать при этом действительно хорошие стихи… Я даже думаю, что в этой позиции нет никакой фальши, потому что в 1965 году любить советскую власть нормально. В 1966-м, после процесса Синявского и Даниэля, – уже не очень нормально. А в 1968 году – невозможно. С одной стороны, тут бы и радоваться – кончилась двусмысленность! А с другой – ничего плохого в этой нише не было, и временная симфония между государством и обществом породила, в конце концов, лучшую культуру со времен Серебряного века! Да, этот компромисс предполагал некоторую долю пошлости; да, искусство семидесятых годов было трагичней и глубже, и платить за него приходилось дороже; да, все свое лучшее Тарковский, Высоцкий, Любимов, Стругацкие, Трифонов сделали после 1968 года, освободившись от большевистских, коммунарских и либеральных иллюзий. Но поэзия семидесятых – это уже далеко не такой праздник, как расцвет шестидесятых, потому что в подполье не распоешься. И когда Евтушенко пишет, что он раздавлен русскими танками в Праге, – он ни секунды не врет. Прага его раздавила, потому что после этого надо было определяться. И он определился – остался советским, но душа из его стихов ушла.

3

Поначалу стихотворение гуляло по рукам, коллеги отнеслись к демаршу Евтушенко двойственно. Одним его телеграммы протеста показались слишком вежливыми, другим – бессмысленными. На противоположном фланге тоже многое изменилось: Андропов написал справку о том, что Евтушенко позирует в качестве политического оппозиционера. Евтушенко лишился только что набранной книги, ему запретили сниматься в главной роли в рязановском «Сирано де Бержераке» (а никого другого Рязанов не взял, и картину закрыли на стадии проб), его припугнули несколькими серьезными разговорами в разных инстанциях – он воспринял угрозы вполне серьезно и сжег в Переделкине всю нелегальную литературу, которая у него хранилась. К 1970 году все затихло и утряслось – кроме одного и главного: прежнего Евтушенко не было, он надломился, а поскольку дар его – по преимуществу светлый и жизнерадостный, даже немного кокетливый, – мало приспособлен к описанию депрессий и надломов, стихи прежней силы к нему уже не вернулись. «Северная надбавка» – скорей попытка примириться с тем самым пролетариатом, который стоял в очереди в той коктебельской столовке и одобрял вторжение: «Мы их кормили»… И, наверное, среди советских людей преобладали хорошие – но очень уж легко этих хороших людей развести на ресентимент в духе вечной геополитической борьбы: если б туда не вошли мы, туда бы уже вошла Америка.

Строго говоря, это было справедливо хотя бы в минимальной степени – последствия Пражской весны действительно могли оказаться катастрофическими. Пражская весна до сих пор оценивается исходя из того, что ее раздавили, – и тем самым Дубчек и его единомышленники получают абсолютную моральную правоту. СССР как бы взял на себя грех – а если бы ее НЕ раздавили, трудно представить, что бы это было. Могло обойтись, а могло привести к хаосу, и очень многим в самой Чехословакии происходящее сильно не нравилось. Как бы то ни было, танки сняли проблему – точно так же, как разгон и удушение НТВ в 2000 году сняли вопрос о методах Гусинского и птенцах его гнезда (откуда выпорхнули, кстати, и Мамонтов, и Мацкявичюс, и Корчевников). Удивительная вещь – российское государство: всех своих противников оно делает святыми. С большевиками тоже так вышло в свое время, последствия известны.

И потому исторической оценки Пражской весны мы не получим еще долго – особенно с учетом вполне хамских заявлений современной российской дипломатии на эту тему. И после первых восторгов интеллигенции действия Евтушенко стали казаться недостаточными, а его стихи – плакатными. И после перестройки сам Евтушенко вынужден был чуть ли не оправдываться, рассказывая, что многие чехи не возненавидели русскую культуру именно благодаря этому стихотворению, которое как бы за нас всех оправдалось.