О поэтах и поэзии

Он всегда пренебрегает драматической условностью, и Хлопуша у него так сильно хочет видеть этого человека, что вместо того, чтобы пройти к нему, десять минут об этом говорит. Но это как раз нормально, потому что здесь ему нужно выкричать эту боль и этот ужас. Я не говорю уже о гениальных, здесь совершенно уместных избыточных имажинистских метафорах:

Но озлобленное сердце никогда не заблудится,
Эту голову с шеи сшибить нелегко.
Оренбургская заря красноше́рстной верблюдицей
Рассветное роняла мне в рот молоко.

И холодное, корявое вымя сквозь тьму

Прижимал я, как хлеб, к истощенным векам.
Проведите, проведите меня к нему,
Я хочу видеть этого человека.

Неслучайно, это, кстати, была лучшая роль Высоцкого. Потому что здесь есть столь характерное для него слияние ритма и метра, слияние ритма и темперамента – на этих длинных строчках можно выкричать душу. Это все как раз замечательно органично. Не менее органична «Страна негодяев», вторая гениальная драматическая поэма.

Почему вообще Есенину так удавались пьесы? Значительно лучше, чем всегда довольно слабая его проза. Титаническая попытка Марины Разбежкиной сделать фильм из «Яра» привела только к тому, что ничего не получилось ни у него, ни у нее. Ну, естественная вещь, потому что для прозы требуется умение побыть другим человеком, умение в него вглядеться. Есенин же умеет только давать голос раздирающим его самого изнутри демонам, и собственно, вся его драматургия – это бесконечный спор самого Есенина с самим собой. Неслучайно в «Стране негодяев» главные слова произносят два героя – Чекистов, который на самом деле никакой не Чекистов, это его русский псевдоним, а сам-то он имеет фамилию вполне еврейскую, и Замарашкин, типичный русский крестьянин с темпераментом почвенника. И в этом их разговоре как раз и проговаривается все самое главное. В нем-то Есенин и проявляется с наибольшей полнотой.

ЗАМАРАШКИН

Слушай, Чекистов!..
С каких это пор
Ты стал иностранец?
Я знаю, что ты еврей,
Фамилия твоя Лейбман,
И черт с тобой, что ты жил
За границей…
Все равно в Могилеве твой дом.

ЧЕКИСТОВ

Ха-ха!
Нет, Замарашкин!
Я гражданин из Веймара
И приехал сюда не как еврей,
А как обладающий даром
Укрощать дураков и зверей.
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячи лет,
Потому что…
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.

И в этом диалоге не только на стороне Замарашкина Есенин. Потому что в конце концов ненависть к глуши и грязи, любовь к комфорту, чистоте, деньгам и славе – все это есть в русской душе в не меньшей степени, чем любовь к родным березам и кобылам. Более того, любовь к березам и кобылам носит чаще всего характер теоретический, платонический, тогда как любовь к комфорту все-таки требует каких-то немедленных действий и чаще всего приводит к обладанию им.

Нужно сказать, что не только в ритмическом, не только в формальном отношении революция дала Есенину совершенно новое дыхание – она дала ему философию. Это очень странно говорить применительно к Есенину. Казалось бы, в отличие от Ахматовой с ее глубоким и острым умом, от Пастернака с его сложными схемами мирового развития, от Гумилева с его замечательным таким русским сверхчеловечеством, Есенин – единственный русский поэт без мысли или, во всяком случае, без собственной философской системы. Собственно, мы за это его и любим – за то, что он такой же, как мы, за то, что он, конечно, Акутагаву не читал, но очень точно следует «правилу Акутагавы»: «У меня нет убеждений и взглядов – у меня есть нервы». Нервы действительно есть. Есть тоска, есть ощущение себя несправедливо обижен ным, безжалостно покинутым, самым лучшим, самым страшным. Все это мы понимаем, все это у нас есть.